Белорусская Смоленщина

[sergey43]

Мистер Смитт, :hi:

[sergey43]

В Смоленске начала свою работу фотовыставка, посвященная войне 1812 года


«Могло бы быть Бородино, коль не было бы Лубино?» - фотовыставка под таким названием станет финальным аккордом в череде мероприятий, посвященных победе России в Отечественной войне 1812 года.


Сегодня в Смоленске в одном из залов исторического музея открылась фотовыставка. Фотовыставка полностью состоит из работ фотографа Андрея Лобанова, сделанных им на реконструкциях Бородинского сражения и битвы при Лубино.

На открытии фотовыставки присутствовали заместитель губернатора Смоленской области Николай Кузнецов, глава Кардымовского района Олег Иванов, президент фонда «Примирение» Игорь Ясинский, координатор попечительского совета фонда «Примерения» Владимир Шаргаев.

- Мы сегодня вспоминаем те события, которые вместе переживали во время реконструкций. Оглядываясь по сторонам, мы видим, что нынешние поколения хотят знать, хотят помнить, как это было, - говорит Николай Кузнецов. - Все эти события формируют у нынешних молодых людей качества защитника, храбрость, мужественность и готовность отдать жизнь за Россию.

Фотографии в экспозиции расположены так, что напоминают кадры киноленты. На фотоснимках события развиваются стремительно.

- Фотографии сделаны на основе самых ярких эпизодов реконструкций, - говорит Игорь Ясинский. - Одна из них - обыкновенная береза, которая выросла в форме креста рядом с тем местом, где находилась икона «Одигитрия» во время крестного хода, на реконструкции в Лубино, где в 1812 году проходили кровопролитные бои. Береза получила название «Лубинское Чудо».

Фотографии очень уместно разместились в зале, посвященном войне 1812 года. Их окружают находки с мест сражений и настоящие боевые костюмы тех времен.

Автор: Ксения ПЕТРОВА

http://www.smolcity.ru/news/smolensk_ne ... &attempt=1

[sergey43]

Музей "Смоленский лён"

Возделыванием льна, его переработкой, ткачеством на Смоленской земле люди занимаются с незапамятных времен. Когда-то пряли вручную, потом – на самопрялках, теперь – на станках-автоматах. Поэтому вполне закономерным стало создание в Смоленске единственного в нашей стране музея "Смоленский лен", впустившего первых посетителей 25 декабря 1980 г. Расположен музей в здании XVIII в. – бывшей церкви Зачатия Анны Троицкого монастыря. Реконструкция интерьера крестьянской избы, орудия возделывания и обработки льна, образцы традиционного русского ткачества воссоздают атмосферу народного быта.

Кроме выставок современных мастеров в музее проводятся обрядовые праздники с участием фольклорных коллективов.

http://smlnsk.ru/razvlechenija/kyltyrny ... y-len.html

[sergey43]

Смоленские музеи открыли двери в новогодние каникулы

Юлия Моисеева
В новогодние праздники смоляне и гости города могут посетить экспозиции Смоленского государственного музея-заповедника.

ГРАФИК РАБОТЫ МУЗЕЕВ

2 января
музей «Смоленск — щит России» (Башня Громовая)
музей «Смоленский лен»
Историко-архитектурный комплекс «Теремок»

3 января
Художественная галерея
Историко-архитектурный комплекс «Теремок»
музей «Скульптуры С.Т. Коненкова»
музей «Смоленский лен»
музей «Смоленск — щит России» (Башня Громовая)
Исторический музей
музей Природы и экологии
музей-усадьба А.Т. Твардовского
Дом-музей Н.М. Пржевальского
музей «В мире сказки»

4 января Дом-музей М.А. Егорова

4,5 января музей «Смоленский лен»

4,5,6 января
Художественная галерея
Историко-архитектурный комплекс «Теремок»
музей «В мире сказки»
музей «Скульптуры С.Т. Коненкова»
музей «Смоленск – щит России»
Исторический музей
музей «Природы и экологии»
Музея-усадьба М.И. Глинки
Дом-музей Н.М. Пржевальского

7 января
Историко-архитектурный комплекс «Теремок»
музей «Скульптуры С.Т.Коненкова»
музей «Смоленский лен»
Музея-усадьба М.И. Глинки

8 января
Художественная галерея
музей «В мире сказки»
музей «Скульптуры С.Т. Коненкова»
музей «Смоленский лен»
музей «Смоленск – щит России»
Исторический музей
музей «Природы и экологии»
Дом-музей Н.М. Пржевальского

4,5,6,8 января работает выставка «Митьки и российская государственность» во Флигеле музея «Русская старина»

http://smolensk-i.ru/culture/smolenskie ... kanikulyi/

[Михалыч1963 1970]

А в области сколько музеев! Множество.
И вся эта информация есть в интернете и по адресам музеев Смоленщины, включая Смоленск.
Михалыч

[sergey43]

Тенишева Мария Клавдиевна

Современники называли княгиню М.К. Тенишеву “Гордостью России”. Для этого были веские доказательства и основания. Вся ее жизнь, неутомимая творческая деятельность посвящена служению русскому искусству, отечественной культуре.

М.К. Тенишева родилась 20.5 (1.6) 1867 года в Петербурге в дворянской семье. Окончила частную гимназию. В возрасте шестнадцати лет выдана замуж за адвоката Р. Николаева. Брак оказался неудачным. В 1881 году она уехала в Париж, где получила музыкальное образование, стала профессиональной певицей. Одновременно много занималась рисованием, писала картины, овладевала искусством живописи. Начинала заниматься коллекционированием произведений русской и европейской графики, предметов народного быта.

В1892 году вышла замуж за В.А. Тенешева (1843-1903) - князя, богатого человека, крупного предпринимателя, этнографа и социолога, придерживающегося либерально- демократических взглядов на развитее России, сторонника буржуазных реформ.

М.К. Тенишева получила возможность в полную меру проявить свои творческие способности, недюжинный талант художника и умного организатора- просветителя, одухотворенного идеей сохранения культурного наследия русского народа, собирания бесценных сокровищ народного творчества, предметов быта.

Находясь в Бежице, где князь В. Н. Тенишев владел машиностроительным заводом, М. К. Тенишева открыла несколько начальных школ, ремесленное училище, построила здание, разработала для училища программу и устав, убедив мужа и других владельцев предприятий выделить для этой цели значительные денежные средства. Ею была создана народная столовая с умеренными ценами, и она явилась инициатором возникновения потребительского общества для рабочих.

Так сложилась судьба, что М. К. Тенишева всю жизнь была тесно связана со Смоленщиной, чему в значительной степени обязана верной подруге с детских лет княгине Е. К. Святополк-Четвертинской, владевшей старинной смоленской усадьбой Талащкино, расположенной в 18 километрах от Смоленска. В восьмидесятых годах она часто приезжала в Смоленск, выступала на концертах, подолгу здесь отдыхала.

В 1893 году Тенишевы приобрели Талашкино. Благодаря неутомимой деятельности, природной даровитости и таланту, прекрасным организаторским способностям М. К. Тенишевой здесь на рубеже XIX-XX веков возник своеобразный центр художественной жизни России. В Талашкине бывали, плодотворно работали известные деятели культуры И. Е. Репин, А. Н. Бенуа, К. А. Коровин, М. А. Врубель, С. Б. Малютин, Н. К. Рерих, П. П. Трубецкой, И. Ф. Стравинский, С. П. Дягилев и др.

М. К. Тенишева открыла в Талашкине художественные мастерские, школу с шестилетним сроком обучения (во Фленове), школу в Сож, училище в дер. Бобыри, рисовальную школу в Смоленске (раньше это было сделано ею в Петербурге), выстроила театр, в 1900 году заложила церковь во Фленове, в оформлении которой принимал участие Н. К. Рерих. Постоянно занималась коллекционированием предметов русской старины, народного и декоративно-прикладного искусства, икон, крестов, вышивок, деревянной скульптуры, разнообразных изделий народного быта. Они составили основу музея в Талашкине. В Смоленске княгиней на собственные деньги было построено здание для музея “Русская старина”, в котором разместились экспонаты, собранные за многие годы.

В 1911 году городская дума Смоленска присвоила звание почетного гражданина М. К. Тенишевой “за пожертвование Московскому Археологическому институту древностей, чтобы музей оставался на вечные времена в Смоленске”. Ей был направлен адрес, в котором говорилось:

“Ваше Сиятельство, Глубокоуважаемая Княгиня Мария Клавдиевна. День 30-го мая ознаменовался великим событием в истории нашего города и в истории культурной работы русской женщины – передачей Вами музея русской старины высшему научному учреждению – Московскому Археологическому институту при непременном и счастливом для древнего Смоленска условии – оставлении музея на вечные времена в полной неприкосновенности в городе Смоленске.

Смоленск, богатый памятниками русской старины и военными доблестями прошлого, являет собой в настоящее время живое свидетельство глубокой древности, оживотворяется еще сильнее, еще ярче, получив от Вас, Ваше Сиятельство, с глубокой исторической благодарностью Ваш великодушный дар – неоцененные сокровища музея, собранные Вами неутомимым трудом и достойными глубокого удивления терпением и энергией и ввереные ныне Вами просвещенному руководительству Московского Археологического института.

Искренно признательная Смоленская городская дума преклоняется перед Вами на Ваш щедрый дар и гордая сознанием иметь в лице Вашем воплощение русской женщины, в самом лучшем значении слова, и интеллигентной работницы, отдавшей свою несокрушимую энергию, любовь и знание отечественной старины на пользу дорогой Родины, желая запечатлеть Ваше имя в истории города, в заседании своем от 31-го мая 1911 года единогласно постановила: украсить Вашим портретом зал думских заседаний и наименовать улицу, где находится музей, Тенишевской. Искренне благодарные и признательные смоляне”.

Будучи человеком состоятельным, меценаткой М. К. Тенишева оказывала материальную и моральную поддержку молодым талантам, поощряла их творческие искания, приобретала для своей коллекции произведения их искусства. Благодаря ее пожертвованиям в России выходил один из лучших русских журналов начала двадцатого века “Мир искусства”. Она умело пропагандировала русское искусство в России и Европе, устраивала выставки картин народного и декоративного искусства, предметов народного быта.

Ее деятельность на этом благородном поприще была прервана Октябрьской революцией. С 1919 года она находилась в эмиграции. Умерла 1 апреля 1928 года в Париже. Похоронена на кладбище Сэн-Клу.

В книге “Впечатления моей жизни”, впервые изданной в нашей стране только в 1991 году, она писала: ”Я люблю свой народ и верю, что в нем вся будущность России, нужно только честно направлять его силы и способности”. Ему, народу, она посвятила всю свою жизнь, творческую деятельность, ставила добрый след на смоленской земле, в художественной культуре России.

В красивом здании из красного кирпича, построенном в 1905 году для художественно-этнографического музея “Русская старина” на средства М. К. Тенишевой, разместилась художественная галерея, основу которой составила коллекция ее картин, произведений народного и прикладного искусства, историко-этнографического материала. В отделе смоленского музея-заповедника “Теремок” создана экспозиция, посвященная М. К. Тенишевой. Регулярно проводятся тенишевские чтения, ставшие духовной потребностью русской интеллигенции, широкой общественности, восстановлено название улицы в Смоленске, отмененное в двадцатых годах.

Смоленский городской Совет, городская Администрация с целью увековечения памяти князя В. Н. Тенишева и княгини М. К. Тенишевой приняли решение об установке памятника им.

http://www.smoladmin.ru/info/best_people/tenesh.html

[sergey43]

Музей «Русская старина»

Еще одна давняя страсть княгини Тенишевой — русская старина.
«С годами все чаще, все более и более русские древности останавливали мое внимание, и все шире и шире открывался передо мной целый, до сих пор неведомый мне, мир, и этот мир все сильнее приковывал меня к себе. Я вдруг почувствовала, что все это близкое, свое, родное. Любя страстно русскую природу, я в душе всегда была чисто русским человеком. Все, что касалось моей страны, меня глубоко трогало и волновало».
М. К. Тенишева Из книги «Впечатления моей жизни»

Ею была собрана самая крупная коллекция древнерусского прикладного искусства, насчитывавшая более 10 000 уникальных предметов. Она сотрудничала с известными профессорами В. И. Сизовым, А. В. Праховым, И. Ф. Барщевским. Тенишева и Барщевский объездили многие губернии России. Владимир, Суздаль, Ростов, Ярославль, Углич, Новгород и Псков — один из маршрутов такой экспедиции. Из этих поездок они привозили иконы, складни, кресты, домовую резьбу Поволжья, вологодские расписные санки, прялки, кружева, народную одежду и многое другое.

К этой коллекции присоединились уникальные произведения народного искусства, найденные М. К. Тенишевой и ее помощниками в заброшенных церквах глухих деревень. «Всюду чувствуется строгий выбор, обдуманность, почему и получается впечатление насыщенности настоящим художеством». (А. Ростиславов).

В 1907 году Тенишева показывает свои коллекции в Лувре в павильоне прикладного искусства. Было выставлено 5695 произведений древнерусского и народного искусства.
В 1911 году Мария Клавдиевна передает коллекцию филиалу Московского археологического общества в Смоленске, на свои средства построив для музея просторное здание. «В музее я знала каждую вещь, и каждая имела свою историю, ведь большинство этих вещей лишь после долгих поисков, трудов и усилий перешло в мои руки. Я не могла нарадоваться, налюбоваться моим музеем теперь, в готовом и устроенном виде».

«Этот музей представляет большой интерес, и особенно в сравнении с другими (...) хранилищами подобного рода. Это хранилище всяческих предметов русской исчезающей жизни. В нем собрано много замечательных свидетельств домашнего быта, старинных обрядов, замечательных вещей с историко-культурной, с историко-бытовой и этнографических точек зрения. Здесь рукописи, и грамоты, и утварь, и костюмы, и мебель, дворянская и крестьянская, теперешняя, вышивки, старинная посуда.»
«Исторический вестник», 1911 г.

Многие предметы из коллекции Тенишевой можно видеть в отделах древнерусского прикладного искусства музееев России. Большая часть коллекции вывезена фашистами во время аккупации Смоленска в годы войны. В фондах Смоленского музея-заповедника хранятся около 4000 экспонатов из тенишевской коллекции, которые ждут своей реставрации и возрождения музея «Русская старина».

http://www.newacropol.ru/activity/cente ... n-antique/

[sergey43]

В Смоленске презентовали альбом «История музея «Русская старина» княгини Тенишевой»

12 декабря 2012 года, 17:02
«История музея «Русская старина» княгини Тенишевой». Новый иллюстрированный альбом с таким названием 11 декабря представили публике. Он выпущен в рамках программы подготовки к предстоящему юбилею областного центра Смоленским музеем-заповедником. Это стало возможным благодаря поддержке администрации области.

По оценке учёных, книга является одной из лучших, изданных в Смоленске за последние годы. Это итог многолетнего труда по изучению коллекции изделий народных мастеров, собранной известной русской меценаткой. Коллекция насчитывала более 11 тысяч предметов, более половины которых на сегодняшний день утрачены. Благодаря автору альбома, Валентине Склеиновой, в научный оборот введено немало новых данных об уникальном собрании, добытых в различных архивных источниках.

Валентина Склеинова, старший научный сотрудник Смоленского музея-заповедника, автор альбома: «Если мы вспомним историю, в это время собирали в основном предметы, которые касались высших слоёв общества. А в своей коллекции Тенишева уделила особое внимание именно собиранию народных предметов. И в отреставрированном здании будут показаны предметы из ее собрания. И вот эта книга поможет сотрудникам, которые работают над экспозицией».

Сергей Новиков


http://www.netsmol.ru/v-smolenske-preze ... enishevoj/

[sergey43]

Музей-усадьба "Фленово-Талашкино"

14 мая 2011 года
Интересно, что мы, собираясь в Смоленск, планировали обязательно съездить в «Фленово-Талашкино». Зачем? – А это туристический маршрут, все туда едут, всех туристов туда везут. А что там? – Какой-то расписной Теремок. Вот это был полный объём информации, которым мы владели.
Оказалось, что без представления о том, кто и кем была княгиня Тенишева нельзя начинать знакомство с Фленово-Талашкиным.

Мария Клавдиевна Тенишева (1858-1928, 70 лет). Незаконнорожденная дочь некоей дворянки Пятковской, бесприданница, но красавица и умница. Счастье нашла во втором браке. Супруг – князь Вячеслав Николаевич Тенишев, крупнейший российский (авто)промышленник, а также музыкант, этнограф, археолог-любитель. Считалось, что брак неравный, но на самом деле это не так – он ей дал княжеский титул, любовь, и финансовую поддержку всех её проектов, она – подарила ему жизнь, причудливо раскрашенную её богатыми фантазиями.

Село Талашкино (18км от Смоленска) Тенишева купила у подруги детства княгини Святополк-Четвертинской в 1893г. Фленово (4км от Талашкино) – село по соседству приобрела позже, через год. (Сейчас музейный комплекс «Теремок» расположен в Фленово, а Талашкино, где когда-то тоже были уникальные постройки и сама господская усадьба – разорено подчистую).

Фленово – это чистой воды зеркало Абрамцево. В смысле самой художественной идеи. Там: Мамонтов – и его Абрамцево. Здесь: Тенишева – и её Фленово.

У княгини Тенишевой было всё – красота, таланты, деньги. Она могла спустить их на массу приятных вещей – одежду, украшения, дома, развлечения, поездки. Но она нашла им более достойное применение – открывала начальные школы «для народа», ремесленные училища, бесплатные молодёжные студии живописи, устраивала художественные выставки, давала деньги на выпуск журнала «Мир искусства» и археологические раскопки, создала уникальный музей русских старинных вещей, помогала художникам и музыкантам. Подобный альтруизм и сейчас звучит странно, поэтому её больно жалили досужие злые языки – говорили, что «она завидовала лаврам Третьякова и Мамонтова и просто скопировала Абрамцево», а её «попытки и начинания в России объяснялись исключительно фантазёрством, честолюбием, капризами избалованной женщины» (это слова самой княгини про себя!).

Кто она была – художник-эмальер, оперная певица, историк, археолог, учёный, архитектор, педагог, писатель, меценат? Как ни странно это звучит – княгиня была трудяга, талант, энергия, харизматичность, сила.

Она жила в Талашкино, а во Фленове сначала открыла Школу ремёсел для деревенских детей (с 9 лет) и Художественные мастерские. Чему там учили детей? — общие предметы; занятия земледелием, огородничеством, садоводством и пчеловодством; изучение таких ремёсел, как: столярное, резьба и роспись по дереву, чеканка по металлу, керамика, окраска тканей и вышивание. В итоге, дети выпускались в жизнь подготовленными, а одарённые шли дальше. Кроме того – детей в Фленове обожали – для них сооружались летом – купальни на пруду, зимой — ледяные горки, а также наряжалась новогодняя ёлка с лакомствами, и даже с тетрадями-карандашами.

А сколько сюда приезжало замечательных людей – художников, музыкантов! — Репин, Врубель, Левитан, Коровин, Нестеров, Головин, Серов, Трубецкой, Дягилев, Шаляпин, Бенуа и другие, которых княгиня старалась окружить исключительной заботой. Я хотела бы немного рассказать о Малютине, Рерихе, Врубеле и Стравинском. Потому что они и создали «художественное лицо» Флёново.

Сейчас территория музейного комплекса не сказать, чтобы большая и сильно ухоженная. Туристам показывают четыре «объекта» — Главную усадьбу с колоннами, бывшее здание Школы, Домик – «Теремок», церковь Святого Духа.

Сергей Малютин – прежде всего автор резного «Теремка» (1902). Это резное чудо вы видите почти сразу, как заходите за ворота. Опять же, как и сама Тенишева это человек – кладезь талантов – он и художник, и архитектор, и сценограф, в общем, на все руки мастер. Его конёк – это резьба по дереву, причем какая резьба – фантастически воздушная, узорная, смысловая. Его творение сказочный «Теремок» можно разглядывать долго и со смаком. На главном фасаде располагается самое богато украшенное разноцветнейшее окошко. Стиль – русский модерн. В центре – любимый малютинский символ- Жар-птица с хохолком. Над Птицей – Солнце, по бокам – Коньки, и всё в обрамлении сказочных узоров – вьющихся цветов, волн, и прочих завитушек. А какие чешуйчатые зелёные Змеи-Горынычи поддерживают бревенчатый сруб – загляденье. Под навесом крыши – Месяцы. Можно обойти Теремок сзади – там посмотреть на другое окошко. Здесь уже «плывёт» Лебедь, над ним Солнце, Звёзды, Месяц, и узоры-узоры-узоры. Рядом с домиком выставлены Двери – с такими же богатыми резными узорами, скорее всего от ворот. Можете себе представить, что в подобном стиле было оформлено всё Фленово – все постройки, мостики, столбики оград, ворота. А это же дерево – материал недолговечный, поэтому всю эту фантазийно-художественную красоту можно увидеть только на дореволюционных фотографиях в самом «Теремке» (на 1–ом этаже).

Малютин возглавлял Художественные мастерские, учил особенно талантливых детей, и вырезал массу прекраснейших вещей — столы, диваны, кресла, стулья, скамьи, сани, сундуки, ларцы, игрушки и пр. (в «Теремке» есть созданные им вещи – резное панно «Садко», резные кабинетное кресло, столик с агатом, шкапик-бюро, эскиз вывески магазина талашкинских ремёсленных изделий «Родник» и др.). Малютин – тот человек, который придумал Матрёшку! Также он архитектор церкви Святого Духа (1903-1908), которую расписывал уже Рерих. Церковь находится справа от Теремка, нужно подняться по тропинке на горку и там замереть от неожиданной красоты…

Церковь – потрясающая. Она располагается на макушке заросшего лесом холма. Не мы одни, не ожидали увидеть подобное – около церкви Святого Духа замерли ещё несколько туристов. Когда отходишь от ступора, то все начинают бешено носиться вокруг, убегать в лесок, ложиться, садиться, стоять на голове – всё для того, чтобы как можно лучше её сфотографировать. Церковь – очень необычайная. Прежде всего, своей формой – она больше фантазийная, чем православная. Кирпич цвета охры; крыши – пёстрая терракота; тонкая беззащитная шейка с тяжёлой на вид тёмной маковкой и тонким золотым крестом; сердцевидные линии кокошников, нависающих друг над другом тремя ярусами и Мозаика на фасаде главного входа. Она называется «Спас Нерукотворный». Цвет мозаик до сих пор очень насыщенный – лазурный, густо малиновый, чистая охра. Лик Христа с отрешённым и в то же время внимательным взглядом – потрясающий.

Николай Рерих – прежде всего для Фленово, художник, расписавший Церковь Святого Духа и украсивший её внешние фасады поразительной смальтовой мозаикой. Он приехал в Смоленск по приглашению княгини. Город, а особенно Смоленская Стена, его сильно впечатлили: «Холмы смоленские, белые березы, золотые кувшинки, белые лотосы, подобные чашам жизни Индии, напоминали нам о вечном пастухе Леле и красавице Купаве, или, как бы сказал индус, о Кришне и Гопи». Рерих написал здесь несколько картин («Сторожевая башня», «Общий вид стен кремлевских», «Смоленская башня» и др.). В Художественных мастерских он занимается керамикой (в «Теремке» есть его работы – ваза и картины). А через несколько лет вновь приезжает во Фленово, чтобы расписать церковь. Успевает выполнить фрески алтаря, расписать одну из арок и выложить мозаику над главным входом (началась Первая Мировая). Росписи были на тканевой основе! – и по этой причине не сохранились. А главное – Рерих над алтарем изобразил не Русскую Богородицу, а Матерь Мира, то есть отошёл от православных канонов и поэтому самой церкви строго отказали в освящении. Освятили лишь её цокольный этаж (усыпальницу).

Когда мы, любуясь, обходили церковь кругом, то вдруг, не веря своим глазами, я увидела выбитые фрагменты потрясающего геометрического оконного переплёта. «Может случайность?», — пыталась я убедить себя. Потом увидели следующее, почти выбитое стекло, ещё одно, ещё одно… Я понимаю, что раньше здесь был склад зерна и картошки, но сейчас, сегодня?? Разбитые окна в архитектурной ценности …

Княгиня обожала балалайки. Это и сейчас звучит диссонансом. Надо сказать, что всю свою деятельность Тенишева направляла на «возрождение русского духа, русской культуры». И это тоже почему-то сейчас звучит диссонансом.
Она писала: «Мне давно хотелось осуществить в Талашкине еще один замысел. Русский стиль, как его до сих пор трактовали, был совершенно забыт. Все смотрели на него, как на что-то устарелое, мертвое, неспособное возродиться и занять место в современном искусстве... мне хотелось попробовать, попытать свои силы в этом направлении, призвать к себе в помощь художника с большой фантазией, работающего над этим старинным, русским сказочным прошлым».

Так, в 1899 сюда приезжает Врубель. Она делится с ним идеей создания Оркестра расписных балалаек и показать их на Парижской выставке. И Врубель создаёт потрясающие росписи на балалайках: «Морская царевна», «Добрыня», «Змей Горыныч». Париж стонет от восторга. А в Смоленске имеет успех талашкинский народный Балалаечный оркестр. Представляете, сколько крестьян заново обучилось и вспомнило музыку своих предков? (Врубелевские эскизы и балалайка «Рыбка» есть в «Теремке»).
Художники считали за честь писать портрет княгини.
Репин «Портрет М.К.Тенишевой» (Русский музей, С-Петербург) ilya-repin.ru/woman2/repin10.…
Врубель, портрет М.К. Тенишевой в образе «Валькирии» vrubel-world.ru/vrubel/vrubel…
Коровин «Портрет М.К.Тенишевой» urok-prok.kiev.ua/048.html

Почему я к Малютину /«Теремок», Рериху /Церковь Святого Духа, Врубелю /знаменитые расписные балалайки добавила Стравинского, так явно не обозначенного в художественно-архитектурном наполнении Фленово? Это музыкальная нота к портрету усадьбы. Музыка наполняла всё вокруг. Тенишева устраивала у себя в Талашкино музыкальные вечера, любила петь, дружила с певцами и музыкантами. Композитор Игорь Стравинский написал здесь музыку к балету «Весна Священная», а Рерих создал к балету эскизы к своим знаменитым «половецким задникам» и костюмов к этому балету, взорвавшему Париж. (На расписной балке в «Теремке» по просьбе княгини Стравинский записал лад из балета).

Если обойти домик «Теремок» справа – то там располагаются Главная (Господская) усадьба и бывшая Школа. Школа закрыта для туристов, а в усадьбе находятся касса и две выставки. Посмотреть на них можно, но не обязательно – очень скромная экспозиция. А ведь княгиня Тенишева собрала уникальнейшее собрание предметов русской старины (подарила Смоленску) и акварелей русских художников (передала в Русский музей). Редчайшие, ценнейшие, редкостнейшие образцы русского народного искусства экспонировались в смоленском музее «Русская старина», открытом на деньги княгини. Она не просто подарила предметы, она подарила музей Смоленску (1911 год)! Который сограждане бросили в 1941 году. Под музейные ценности был выделен товарный вагон, который забили изделиями из драгметаллов, картинами, скульптурами, старинным оружием, а «ненужное старьё» оставили. И немцы получили уникальную бесценную коллекцию Тенишевой даром.

За год до Красной Революции княгиня защитила диссертацию в Московском археологическом институте на редкую тему эмали и инкрустациях (в «Теремке» над дверью есть её уникальный эмалевый портал «Святой Георгий», а также искусно вышитая по её эскизу икона «Архангел Михаил» и другие её работы). Кто бы мог представить, что это умение так пригодиться и поможет ей в дальнейшей жизни. Ведь после 1917 Тенишева эмигрирует в Париж, вернее в маленький городок под столицей. Денег нет, зато есть её любимый набор: трудолюбие, энергия, талант. Мадам Русская Княгиня и здесь находит применение своему дару творить — становится ювелиром, специалистом по изделиям, инкрустированным выемчатой эмалью. В 1928 году княгини не стало. Больное сердце.

Как странно, что после залпа Авроры в России стали твориться немыслимые вещи. Фленово разграбили, а из усыпальницы церкви Святого духа, прежде чем устроить там овощехранилище, выкинули князя Тенишева. Говорят, что какие-то крестьяне всё-таки тайно его перезахоронили, в березовой роще. Где точно? Только березы и знают. А около церкви стоит символический крест в память о хозяине этих земель, благодетеле и муже княгини Тенишевой.

И ещё один интересный момент. В «Теремке» на первом этаже много фотографий бывшей усадьбы, бывшей хозяйки. И чтобы не думать, что «мир русской старины» — страстная любовь, цель и дело всей жизни княгини Тенишевой – это что-то из области архаики, можно (и нужно прочитать) тексты древних славянских заговоров, которые я думаю, именно для этой цели есть в экспозиции. Какой же это невероятно сильный язык, красивые и прекрасные слова. На сегодняшний момент мы потеряли не только древние старинные вещи, несущие себе отпечаток нашей славянской (дохристианской!) мудрости и культуры. А мы даже родные русские Слова забыли. Потеряли…

http://turbina.ru/guide/Smolensk-Rossiy ... ino-44925/

[Михалыч1963 1970]

"Так сложилась судьба, что М. К. Тенишева всю жизнь была тесно связана со Смоленщиной, чему в значительной степени обязана верной подруге с детских лет княгине Е. К. Святополк-Четвертинской, владевшей старинной смоленской усадьбой Талащкино, расположенной в 18 километрах от Смоленска. В восьмидесятых годах она часто приезжала в Смоленск, выступала на концертах, подолгу здесь отдыхала."

ТалаШкино, вроде? Давно не бывал в Смоленске. Потому - уточняю.
Вдруг "мода" поменялась?
А с русским зыком - беда. В 3-м абзаце - "РазвитЕе России". Жуть, конечно. И это - от журналистов.
Михалыч в непонимании

[sergey43]

Татьяна Шкадова продолжает традиции княгини Марии Тенишевой

«Теремок» - самый посещаемый музей Смоленщины: за пять месяцев 2011 года здесь побывали 9 тысяч туристов-«одиночек» и 342 туристических группы. Вскоре гостей у «Теремка» прибавиться, а помогут в этом хранителям старины «нескучные уроки». Как обычно дети реагируют на посещение музея? «Пойдем на выставку… Что ж, будем зевать». На таких уроках зевать никому не захочется: всякий, кто побывал здесь однажды, непременно захочет вернуться, каждый раз открывая для себя в этом волшебном уголке что-то новое, по-талашкински неповторимое.

Уроки… в музее? Звучит немного необычно, не так ли? По мнению специалистов, именно такая форма работы с детьми является наиболее эффективной в плане просвещения – незаметно для себя ребята погружаются в атмосферу народного творчества, учатся создавать своими руками красивые вещи, как их предшественники 100 лет назад… И загораются восторгом глазенки на уроках работы с берестой, которые ведет Римма Ковалева, - еще бы! Педагог покажет, как из кусочка березовой коры смастерить симпатичное солнышко и научить его лукаво улыбаться. Ну а кляксы на бумаге – еще одна давно позабытая забава и неизбежная проблема при письме настоящими перьевыми ручками, которыми писали наши дедушки и бабушки. Впрочем, как бороться с кляксами, подросткам расскажут на «нескучных» уроках основ русской письменности.

Живой музей открыт для всех!

- Мы хотим сделать музей… живым, продолжить традиции княгини Марии Тенишевой, развивая Фленово в качестве современного культурно-просветительского центра, - говорит заведующая историко-архитектурным комплексом «Теремок» Татьяна Шкадова. – При Марии Клавдиевне в сельскохозяйственной школе, наряду с традиционными образовательными дисциплинами, детей обучали народным ремеслам – вышивке, резьбе по дереву, кузнечному и гончарному мастерству, а также азам растениеводства и животноводства. Открыли гончарную мастерскую, учим ребят работать с глиной, берестой. Конечно же, дети получают элементарные навыки, зато они имеют уникальную возможность сделать что-то хорошее своими руками, ощутить трепетное тепло природного материала. Например, вылепить из глины лошадку или вырезать берестяное солнышко. Даем и уроки грамотности – научный сотрудник Ольга Петрова знакомит маленьких смолян и гостей нашего города с кириллицей. Дети на уроках изучают историю русской письменности, насколько это возможно в формате одного занятия, и пишут старинными перьевыми ручками. Уроки вызывают у подростков колоссальный интерес! Они так устали от бездушных компьютерных, электронных игр…

В результате мы решаем две важные стратегические задачи. С одной стороны, возрождаем традиции, заложенные Тенишевой, с другой – ведем просветительскую деятельность, стремясь показать ребятам, что в музее не бывает скучно. Почему это настолько важно для нас? По статистике, 70 процентов посетителей музеев – семейные пары с детьми. На наших «нескучных» уроках ребята незаметно для себя с головой погружаются в игру, на них обрушивается интересная информация, и они уже совсем другими глазами смотрят на музейные экспонаты, унося их с собой в сердце…

- Давно ли проводятся такие «нескучные» уроки, или это – «первые ласточки»?

- С тех пор, как два года назад восстановили сельскохозяйственную школу, и у нас появился замечательный класс и возможность знакомить детей с народным творчеством. В этом году мы провели около 20 подобных занятий. Князья Тенишевы очень много внимания уделяли образованию, их совершенно не устраивала существовавшая в то время образовательная система. Они считали, что такое образование не способствует развитию и становлению личности, что личность способна реализовать себя только через труд, а принудительное обучение не дает пищу уму и не вызывает желания познавать новое, развиваться, идти дальше. Мы хотим поддержать дело, начатое Марией Клавдиевной. Я преклоняюсь перед этой женщиной, сумевшей совершить настоящий переворот в русской культуре. С первых шагов своей деятельности Тенишева стремилась поддержать прогрессивные начинания передовых художников, была знакома с Репиным, Головиным, Коровиным, Левитаном, Васнецовым, Серовым. Она всегда шла в авангарде. В то время! Хотя, как мне кажется, и за 100 лет ничего не изменилось ни во власти, ни в народе…

- В образовании?

- И в образовании тоже, особенно если прочесть воспоминания Тенишевой… Уроки по каллиграфии и берестоплетению – лишь первый шаг. В дальнейшем планируем создать детскую площадку с качелями, какие были здесь в начале прошлого века, восстановить здание интерната, где когда-то жили преподаватели, и в одном из помещений воссоздать интерьер русской избы, что позволит разнообразить уроки народного творчества. Например, учить смолян вышивке. Намереваемся открыть кузницу, чтобы возродить кузнечное дело. Хотелось бы привлечь к сотрудничеству смоленские школы и творческие союзы – региональные отделения Союза Художников и Дизайнеров России, пригласить во Фленово мэтров и начинающих художников, выпускников СмолГУ. Мы могли бы круглогодично проводить на базе музейного комплекса массу интересных творческих мероприятий - пленэры, выставки, мастер-классы. «Теремок» открыт для всех!

Художественная индустрия по-тенишевски

«Люди, открывающие забытые пути искусства, бесконечно ценны для нашего времени». Николай Рерих.

- Имение Талашкино Мария Тенишева приобрела в 1893 году, сумев создать здесь особенную, творческую атмосферу, что привлекало сюда талантливых людей. Заслугой княгини стало открытие в Талашкине художественных мастерских, для руководства которыми в 1900-м году был приглашен Сергей Малютин, который начал подбирать для мастерских одаренных учеников талашкинской народной школы, стремясь раскрыть им тайны народного искусства. Организуя мастерские, Тенишева стремилась дать «что-то новое и в простом, доступном для среднего кармана материале достигнуть изящества в выполнении, удобства для употребления и оригинальности, гармоничности по форме и замыслу, применяя с декоративной целью такие простые вещи, как холст, вышивки и металлы».

«Мне давно хотелось, - писала М.К. Тенишева, - осуществить в Талашкине еще один замысел. Русский стиль, как его до сих пор трактовали, был совершенно забыт. Все смотрели на него, как на что-то устарелое, мертвое, неспособное возродиться и занять место в современном искусстве… мне хотелось попробовать, попытать свои силы в этом направлении…»

Учитывая нынешний интерес к именно русскому стилю в мире, возможно, и знаменитые талашкинские мастерские возродятся, а помогут этому «нескучные» уроки. Стоит ли говорить, что все сложное начинается с простого, как фундаментальная физика или высшая математика берут начало с элементарного счета «два плюс два»?

https://e.mail.ru/cgi-bin/msglist?ffsputnik=1

[sergey43]

Мать декадентства или Марфа Посадница

Судьбой крупнейшей русской меценатки княгини Тенишевой интересовались многие исследователи. Мария Клавдиевна Тенишева была страстной поклонницей искусства. Она училась рисунку и живописи в студии Штиглица в Петербурге и в академии Жюльена в Париже, занималась пением под руководством профессора Московской консерватории Ф.П.Комиссаржевского. В течение долгих лет Тенишева изучала технику эмали, сама изготовила множество декоративно-прикладных изделий (на фото - картуш двери, выполненный М.К.Тенишевой). В 1911 году княгиню избрали почетным членом Первого Всероссийского съезда художников. В 1916 году в Московском археологическом институте она защитила диссертацию на тему «Эмаль и инкрустация».

Широкую известность княгине Тенишевой принесло создание под Смоленском - в Талашкине - центра прикладного искусства, опиравшегося на русские народные традиции. Тенишевский центр был притягательным для многих художников. Д.С.Стеллецкий, работавший здесь в 1904 году, заметил в письме к Б.М.Кустодиеву: «Здесь настоящий художественный пункт – все интересы направлены к красивому». Еще в 1894 году княгиня открыла бесплатную рисовальную студию, которой руководил И.Е.Репин. На хуторе Фленово (в нескольких километрах от Талашкина) она устроила бесплатную сельскохозяйственную школу, где кроме общеобразовательных предметов в обучение вводились элементы эстетического воспитания. При школе Тенишева открыла художественные мастерские, в которых мальчики обучались столярному делу, резьбе, живописи, гончарному и керамическому искусству, а девочки – вышиванию. Из учащихся был организован балалаечный оркестр.

Тенишевой удалось добиться того, что обладатель диплома Фленовской школы получал льготы по отбыванию воинской повинности и пожизненно освобождался от телесных наказаний. Последнее для крестьянских детей было особенно важно. На талашкинские мастерские работало множество крестьян-ремесленников. Одних только вышивальщиц в округе насчитывалось до 2 тысяч. Для торговли кустарными изделиями в Москве был открыт специализированный магазин «Родник». Лучшие работы экспонировались на выставках в Смоленске, Петербурге, Париже и Лондоне.

Талашкино часто посещали художники И.Е.Репин, В.Д.Поленов, В.М.Васнецов, В.А.Серов, М.В.Нестеров, К.А.Коровин, И.Я.Билибин, К.А.Сомов, А.Н.Бенуа и М.А.Врубель. Кстати, именно за поддержку Врубеля Тенишева удостоилась титула «мать декадентства» и едких карикатур, что, впрочем, никак не отразилось на их сотрудничестве. Мария Клавдиевна продолжает поддерживать художника: у него она покупает панно «Русалки» и акварели, заказывает расписать несколько балалаек, приглашает погостить в свои имения Талашкино и Хотылево.

Особенно много работал в усадьбе художник Сергей Васильевич Малютин, приехавший в Талашкино в 1900 году и руководивший художественными мастерскими. Малютин создал множество талантливых эскизов всевозможных изделий. Сказочные жар-птицы украсили Теремок, театр, посуду и даже туеса. По мнению смоленского искусствоведа, автора многих научных публикаций Ларисы Журавлевой, малютинские живописные фантазии продолжили традиции русских народных мастеров в украшении предметов быта. А всю эту неисчерпаемую красоту художник увидел в талашкинском музее старины, который был самым значительным созданием Тенишевой. В предисловии ее книги «Впечатления моей жизни», изданной в 1933 году, читаем: «Это не только сокровищница, хранящая редкие или красивые вещи, и это вовсе не собрание любителя-мецената – план основательницы был шире и задача глубже. Княгиня М.К.Тенишева поставила себе целью сделать свой музей средоточием ученой работы, превратить его в научное учреждение как по теоретической разработке вопросов, связанных с русскими древностями, так и по практической подготовке археологически образованных работников. И музей ее стал единственным у нас провинциальным центром культурной работы общерусского значения».
Теремок в Талашкине Здание бывшей сельскохозяйственной школы в Талашкине Церковь Святого Духа в Талашкине Церковь Святого Духа в Талашкине. Мозаика «Спас Нерукотворный».

Как отмечает Лариса Журавлева, каждая коллекция талашкинского собрания, а это тысячи предметов, будь то металл, дерево, ткани, стекло, керамика, отличалась полнотой, обилием, которым нет аналогов. Они позволяли проследить развитие основных художественных центров России. А сколько было в музее редких памятников! Еще в 1901 году журнал «Исторический вестник» писал, что музей в Талашкине мог бы быть украшением столицы.

В 1905 году сокровища перевозят из Талашкина в Смоленск в специально выстроенное музейное здание. В 1907 году коллекции показываются в Лувре. В 1909 году Мария Клавдиевна начинает хлопотать о передаче музея государству. Во-первых, она предлагает его Русскому музею на правах провинциального филиала. В прошении царю она написала: «Национальное самосознание – эта твердыня народного духа – укрепляется созерцанием и изучением памятников минувшей жизни, и мы счастливы тем, что отечество наше еще может ее брать и принести в сохранные хранилища многие предметы, имеющие высокое значение в мировом понимании художества. На огромных землях нашей Родины возникает потребность дать и местному населению лучшие образцы искусства и промышленности, чтобы изучающий мог бы везде найти достойное своим начинаниям пособие».

Но Русский музей отказался от такого дара за неимением средств. Тогда Тенишева передает смоленский музей Московскому археологическому институту. «Музей имеет 10000 предметов. И вы не найдете ни единого предмета лишнего, ненужного, как в других музеях, где часто среди ценных предметов попадается много хлама. Здесь каждый памятник – ценность, и среди них много памятников, еще неизученных, неисследованных. Этим займется институт и внесет в археологию новый научный вклад. Многие выразили уже желание взяться за изучение различных памятников. Словом, я скажу убежденно, что такой музей может служить лучшим украшением столицы, и не только России, но и Европы».

В итоге, эмигрировав в 1918 году во Францию, она оставила все сокровища на родине, безвозмездно отдав Смоленску свой музей, и зарабатывала на пропитание собственными работами по эмали. В Советское время ее коллекция старины не показывалась, а собрание эмалей и инкрустаций пролежали в фондах музея. Во время Великой Отечественной войны усадьба в Талашкине сильно пострадала. Погибли расписные ворота, созданные Малютиным, театр, мастерские. Однако позднее основные постройки – Теремок и церковь Святого Духа – были восстановлены. Сейчас в Талашкине действует музей.
М.К.Тенишева, 1880-е гг. М.К.Тенишева позирует В.А.Серову В Талашкине. 1898 – 1899 гг. А.В.Прахов, П.П.Трубецкой, Софии Ментер, М.К.Тенишева, Е.К.Святополк-Четвертинская и другие. К.А.Коровин. Портрет М.К.Тенишевой. 1899.

Около десяти портретов Тенишевой выполнил И.Е.Репин, ее писали В.А.Серов, К.А.Коровин, А.Цорн, М.А.Врубель, А.П.Соколов, Я.Ф.Ционглинский, лепили П.П.Трубецкой, Д.С.Стеллецкий – в образе знатной боярыни, и не случайно. Елена Ивановна Рерих, прощаясь в 1925 году с Тенишевой в Париже, сказала: «Настоящая Марфа Посадница».

Для справки:
Мария Клавдиевна Тенишева, урожденная Пятковская, (1864 – 1928) воспитывалась в состоятельной семье, но была незаконнорожденной, что наложило отпечаток на ее будущность. Она окончила гимназию М.П.Спешневой, ей был открыт путь к высшему образованию. Однако в шестнадцать лет ее выдали замуж. Брак оказался неудачным. Вскоре она с маленькой дочерью уезжает в Париж – брать уроки пения в оперной студии Маркези, где знакомится с И.С.Тургеневым, М.Г.Савиной, А.Г.Рубинштейном. Там же, в Париже, берет первые уроки рисунка, некоторое время занимается в школе Штиглица в Петербурге у Н.А.Гоголинского, Я.Ф.Ционглинского, И.Е.Репина, с которым познакомилась в 1891 году.

Талант Марии Клавдиевны ярко проявился на музыкальной сцене. Ее первые концерты состоялись в Смоленске, куда молодая певица приехала по приглашению подруги детства Е.К.Святополк-Четвертинской. Любовь к музыке разделял и ее новый супруг - инженер путей сообщения Вячеслав Николаевич Тенишев. По свидетельству Витте, Тенишев начал свою службу на железной дороге техником с окладом 50 рублей в месяц, состояние составил себе, неустанно трудясь. Вложив 200 тысяч рублей в создание Брянского машиностроительного завода, Тенишев становится крупным промышленником. На свои средства в Петербурге он открыл реальное училище – лучшее в России, которое потом окончили О.Мандельштам и В.Набоков; предпринял колоссальное начинание по сбору этнографических материалов; был комиссаром русского отдела на Всемирной выставке в Париже.

http://www.gttp.ru/PC/pc_49.htm

[GuestX]

Тема превратилась в помойку..... благодаря sergey43

Если не будет нормального модерирования, то скоро весь форум станет помойкой....

[sergey43]

Мария Тенишева ВПЕЧАТЛЕНИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

Раннее детство -- Первые впечатления
(М.К. Тенишева родилась 20 мая 1867 г. в Петербурге.)

Раннего детства туманное видение.
Как сквозь сон растут неясные образы, мелькают отрывочные картины. Все смутно, неопределенно.
Я боялась матери, трепетала перед ней. Ее черные строгие глаза леденили меня... Мне было жутко...
Опять туман.
Снова смутная картина... Мерещится в слабой памяти что-то странное... Я проснулась на руках незнакомого человека. Несут меня куда-то в рубашонке. Мне холодно.. Кругом темно. Потом новые лица, высокие комнаты необозримо большие... Старушка, бабушка какая-то, ласкает меня, а больше всех ласкает -- незнакомый человек Он очень любит меня, играет, сказки сказывает...
Потом что-то случилось: незнакомого человека нет... Я его больше не вижу. А и он полюбился мне...
Еще рисуется в памяти: огромный тенистый сад, между толстыми стволами деревьев густые заросли... Тишина... Солнце теплыми пятнами проникает туда.
Я играю у балкона, но меня манит в эту темную гущу: там так таинственно... С каждым днем я делаюсь смелей. Все чаще и дальше ухожу туда, вглубь... Робкими шагами, на цыпочках, с затаенным дыханием, я пробираюсь, прислушиваясь к каждому шороху, вздрагивая от всего: хрустнет ли под ногой сучок, вспорхнет ли испуганная птичка -- все пугает, сердце замирает -- жутко... Иногда страх до того заберет, что я опрометью бегу обратно, в ушах шумит, дух замирает... Кудрявые волосы цепляются за ветки, а я бегу, бегу, задыхаясь...
Иногда меня с балкона зовут -- надо бежать назад: не хочется, чтобы кто-нибудь знал мое убежище, это -- моя тайна.
Понемногу густые липовые заросли сделались моими друзьями, я привыкла к ним, мне в этой глухой чаще так хорошо, покойно.
Есть у меня там любимое местечко: пенушек. Я сажусь на него и слушаю... Слушаю, как кругом что-то дышит, копошится, живет... Там птички, букашки. Они привыкли, не боятся меня... Я люблю все это, я счастлива...
У меня есть друг: кукла Катя, которой поверяются на ухо все тайны. Иногда я бью ее, но тут же со слезами целую, прошу прощения. Все говорят: Катя страшная, волос почти нет, нос подбит. Я не верю, это невозможно. Катя для меня красавица! Кроме Кати, у меня много нарядных кукол, тех я не люблю. Раз с одной из них я вышла в сад, а там бабы метут аллеи.
"Ах, барышня, какая у тебя цаца... Подари ее мне". Я отдала. Другая баба пристала: "Дай ты и мне тоже цацочку". Я сбегала за другой, и так пока всех не отдала конечно, кроме Кати.
Вечером, ложась, я должна прибирать игрушки -- гувернантка заставляет. Хватились -- кукол нет. Допрос... Гувернантка повела к матери. Мать очень рассердилась, высекла.
По воскресеньям меня посылали в церковь, в двух верстах от нас, стоявшую на высоком берегу озера Маги, окруженную белой каменной оградой. Молиться, сосредоточиться в церкви я еще не умела, но в церковь я ездила очень охотно. Меня манило туда одно зрелище, неизменно каждый раз возбуждавшее мое любопытство, поглощавшее меня всю. Я ждала его всегда с нетерпением. Это был деревенский дьячок, который особенно странно пел. Во время всей службы я ждала только этого одного момента, который раз навсегда приковал мое внимание -- ни до, ни после для меня ничто не существовало. Раскрыв рот, вытаращив глаза, я впивалась в дьячка, когда он, высокий, сухой, сутуловатый, с козлиной бородкой, в засаленном подряснике, вероятно глуховатый, заткнув ухо одной рукой, другой поддерживая себя за локоть, беззубый, запекшимися губами, каким-то дубовым, режущим голосом на всю церковь выводил: "Всякое ны-ы-ы-не от... (вздыхал)... ложим по... (делалось ударение на "по" и опять вздыхал)... пиче-е-ние... от-ло-о-жим по... (вздох)... пиче-е-ние... и живот (вздох)... варя-а-ащий..." и т.д.
После обедни батюшка всегда приглашал мою гувернантку Софью Павловну пить чай, а мне предоставлялась свобода, и я шла за каменную ограду погоста играть с Дуней, племянницей священника, тихой, хорошенькой девочкой моих лет. Мы гуляли, бегали, собирали землянику на могилках. В то время носили кринолины -- конечно, моя мать одевала меня по моде, -- но так как кринолин очень стеснял мои движения в играх, то я каждый раз старалась от него освободиться, преспокойно вешала его на один из крестов и тогда уже беззаветно отдавалась веселью.
Еще вспоминается... Я больна, лежу в своей кроватке под белым кисейным пологом. Давно ли лежу, не помню. Мне очень неможется... Голова горит, то холодно, то жарко, то дремлется... Очнусь -- мысли путаются, ничего не помню... В комнате полумрак. Лампадка теплится. Няня спит на огромном клеенчатом диване, на котором я люблю скакать... Иногда зову няню шепотом. Та не слышит. Я безропотно смиряюсь. Опять лежу, гляжу и куда-то уйду, точно потухну...
Раз в такую пору, когда лампадка тихо-тихо теплилась, я лежала с полузакрытыми глазами... Вдруг над моей головой послышался шорох... Подняла глаза и обмерла: стоит надо мною мать, отодвинув рукой занавеску... Черные глаза холодно глядят. Другой рукой она провела по моему горячему лбу, медленно нагнулась... долго глядела на меня и тихо поцеловала...
Что-то дрогнуло во мне, сердце сладко защемило. В порыве небывалого счастья, обвив руками шею матери, я страстно прижалась к ее щеке воспаленными губами...
Это длилось мгновение...
Мать тихо освободилась, провела по лицу душистой рукой со множеством колец и повелительным голосом дала няне приказание.
Она ушла... с нею счастливое видение.
Это был, кажется, единственный раз в моей жизни, что я обняла свою мать. Она никогда меня не ласкала.
Еще... У меня есть брат, большой, ему 15 лет. Он всегда грустный, редко со мной играет. Всего чаще он плачет. Мне его жаль. Мать его постоянно бранит, наказывает. Он тоже ее до ужаса боится.
Раз, вероятно, он очень провинился. Мать на него страшно сердилась, кричала. Потом, взяв за волосы, потащила в другую комнату, а там, кажется, очень наказала. Он долго жалобно плакал, о чем-то молил... Потом брат уехал. Я никогда в жизни его больше не видала.
Еще отрывочное воспоминание... Помнится мне, меня подолгу отпускали гостить к одной в то время важной старушке, у которой стекалась вся Москва, княгине Вадбольской. Мне было весело в ее огромном доме с бесконечной анфиладой комнат, где привольно было бегать и играть. В конце анфилады была большая зала с органом. Его заводили для меня, я любила его слушать. Свет падал с двух сторон в эту залу, солнце заглядывало то с одной стороны, то с другой, ложась на полу яркими четырехугольниками, а я, играя, воображала себя мореходцем: что зала -- это море, а освещенные места -- острова, будто я на корабле плыву и к ним пристаю.
Я называла княгиню бабушкой и страшно ее любила. Она была очень важная, всегда окружена, всегда в черном шелковом платье и чепце. Все, кто приезжал к ней, целовали ее ручку.
Когда я гостила у нее, она клала меня спать в своей комнате, и, когда мы просыпались, начиналась игра -- перебрасывание маленькими подушечками, смех, шум поднимался страшнейший... Самое же веселье было, когда бабушка целым караваном поднималась ехать в баню.
В то время даже в самых богатых домах не было того комфорта, какой мы имеем теперь: ванну при каждой квартире, с проведенной теплой водой и всеми усовершенствованиями. Бабушка, как и все важные дамы того времени, ездила в баню. Это было целое событие. Запрягались огромные кареты, ехали горничные с тазами, бельем, и вся эта компания отправлялась в путь. В бане бабушку встречали с почетом, как постоянную старинную гостью, ей отводилось лучшее помещение в несколько комнат. Бабушка сама мыла мне голову, а после этого я лежала на диване, мне давали что-то прохладительное. Я очень любила сборы в баню. У меня была своя маленькая шайка. Назад все возвращались красные, довольные, с распухшими, как мне всегда казалось, лицами.
В этом доме я видела еще несколько раз того человека, который нес меня однажды на руках и который так меня ласкал.
Помню, раз мы только что приехали из-за границы. Путешествовали тогда тоже не так, как теперь. Путешествие было долгое, бесконечное, утомительное.
У моих родителей был дом в Москве на Арбате, в Калошином переулке. Мы приехали туда, и меня, измученную дорогой, скорей уложили спать в моей комнате во втором этаже вместе с няней. Я заснула как убитая. Но вдруг ночью поднялся шум, беготня разбудила меня. В эту минуту в комнату вбежал какой-то молодой человек, схватил меня с постели и понес. Дом горел. Мы очутились на улице, в толпе. Он спросил меня, куда я хочу, чтобы он меня отнес. Я сейчас вспомнила о бабушке и сказала: "Хочу к бабушке". "А где ваша бабушка живет?" -- спросил он. Я твердо помнила дорогу к бабушке и назвала улицу и дом. Мы сели на извозчика и поехали. Но ни он, ни извозчик не знали Москвы, и я показывала дорогу, говорила где направо, где налево, и таким образом мы подъехали к бабушкиному дому на Большой Никитской.
Бабушка еще не ложилась: у нее были гости. Меня внесли в переднюю и поставили на ларе. Бабушка страшно испугалась, когда ей в 12 часов ночи доложили, что у нас пожар и что меня принесли в одной рубашечке. Она выбежала в переднюю, взяла меня на руки и уложила спать, как всегда, в своей комнате!
Потом я узнала, что пожар произошел от поджога. Прислуга, незадолго до нашего возвращения, украла все серебро и, чтобы скрыть следы, подожгла дом. Все выбежали на улицу потеряв голову. Человек, меня спасший, был студент, который, увидев огонь, прибежал помогать. Мать моя только успела сказать ему, что во втором этаже спит ребенок. Он побежал и вынес меня, но, вернувшись, он в толпе уже не нашел матери, и потому я попала к бабушке. И студент, и извозчик -- оба оказались приезжими из провинции, но я не растерялась в этой суматохе и указала дорогу к бабушке, иначе не знаю, что бы со мной было.
Мне восемь лет. Я стала сознательней, но матери своей по-прежнему страшно боюсь. Боюсь ее как огня...
Все в доме тоже трепещут перед ней. Ее громкий голос неумолимо звучит всюду. Утром, когда я еще сплю, издалека несется этот голос, приближается... Инстинктивно я вскакиваю, с замиранием сердца, торопливо одеваюсь. Няня Татьяна Ильинична украдкой подбодряет меня.
Иногда в доме все затихает, будто умерло: мать у себя в кабинете. Прислуга, врассыпную, пользуется затишьем. Тогда я пробираюсь к няне в комнату. Иногда мы играем в дурачки. Только с няней нельзя ни выиграть, ни проиграть: она признает только розыгрыш. "Так-то лучше, -- говорит она, -- а то какая же это игра, если один в дураках остается? Игра -- это веселье. А весело ли быть в дураках?"... У няни в комнате весело: пахнет лампадкой, стоят банки с вареньем. Она угощает меня чаем и моим любимым вареньем, брусникой в патоке, своего изготовления.
Когда няня бывала в духе, она рассказывала сказки, выдуманные и настоящие, -- про Царя Салтана, Конька-Горбунка, Аленушку и много других; настоящие же были ее воспоминания о том, когда она, еще крепостной, убежала от злой госпожи и долго потом ходила по святым местам, а там и воля вышла... Те и другие сказки я очень любила. Мы обязательно каждый раз обе плакали, когда она рассказывала, как про волю на Руси читали, как целовались, крестились от радости...
Когда в доме все затихало, я неслышно, на цыпочках, пробиралась в гостиную, оставив туфли за дверью.
Там мои друзья -- картины. Их много висит на стенах, одна к одной. В зале и столовой их тоже много, но они черные, неприветливые, пугают меня. На одной из них на черном фоне выделяется корзина с плодами и белое крыло большой подстреленной птицы: голова ее свесилась, перья взъерошены... Мне эту птицу очень жаль, не хочется глядеть. На другой -- огромная рыба лежит на столе, окруженная виноградом. Рот у нее открыт, ей, верно, больно... Тоже неприятно.
В гостиной -- другое дело. Там все картины веселые, цветистые... Моя любимая, всегда останавливающая мое внимание, представляет заснувшую в кресле даму у туалетного стола. Стол весь отделан тонкими кружевами, на столе много, много интересных вещиц, так и хочется в руки взять. На шлейфе атласной юбки дамы лежит черненькая собачка, но она не спит, сторожит хозяйку...
Там были и другие картины: женские головки, какие-то святые с глазами, поднятыми к небу, пейзажи с яркими закатами, замки. Все эти картины возбуждали во мне удивление, а трогала меня одна: широкий, цветущий луг, вдали лес и река, небо такое прозрачное... Она вызывала во мне тихую грусть, манила туда, в леса и луга. Я всегда вздыхала, глядя на нее. С нее всегда начинался мой обход, ею и кончался. Проходили незаметно счастливые часы, много неясных мыслей мелькало в голове, много вопросов...
Я думала: как это может человек сделать так, как будто все, что я вижу, -- настоящее, живое? Какой это должен быть человек, хороший, умный, совсем особенный? Как бы мне хотелось такого знать... Этих хороших, умных людей называют художниками. Они, должно быть, лучше, добрее других людей, у них, наверное, сердце чище, душа благороднее?..
Насмотревшись, я убегала в свою комнату, лихорадочно хватаясь за краски, -- но мне никак не удавалось сделать так же хорошо, как этим "чудным" людям, художникам.
Мелкие игрушки я предпочитала крупным и могла часами, тихо-тихо притаившись, копошиться в своем углу, разбираясь в моих любимых коробочках, или любоваться крошечными художественными бирюльками, которые прятались в особый шкафчик, купленный мною на собственные сбережения. Этот заветный шкафчик был для меня святая святых. В нем, кроме бирюлек, укладывались в ватку мелкие восковые фигурки -- все избранное, любимое. Если бы кто-нибудь коснулся этих сокровищ, я, кажется, умерла бы от ужаса -- до того я дорожила каждой вещицей, аккуратно запирая их на ключ -- это был мой первый ключ.
Раз какой-то дядя привез мне из-за границы игрушку: обезьяну в пестром атласном платье на шарманке. Когда шарманку заводили, обезьяна начинала вертеть головой, вставала и кланялась. Меня торжественно привели в гостиную, завели шарманку, и все обратились в мою сторону, желая видеть мой восторг. Мать толкала меня, чтобы я благодарила дядю, а я глядела, глядела на это чудовище да как расплачусь!.. "Мне не надо ее", -- наконец проговорила я, всхлипывая. За это дали мне тумака и выгнали из комнаты. Я ушла, оскорбленная до глубины души, не тумаком, а самой вещью. Ни за что на свете не стала бы я играть такой игрушкой!..
Из заветных вещиц моих некоторые уцелели: шкафчик, несколько восковых фигурок, крошечные стаканчики, чашечки до сих пор напоминают мне детское коллекционерство, а милые бирюльки пропали в одном из переездов, так как никто не заботился о моих игрушках, и я часто не находила их на том месте, где оставляла.
Однажды весной отец мой сильно заболел. В доме говорят шепотом, ходят на цыпочках. В зале бегать больше нельзя. Меня отправили с гувернанткой в деревню, в Псковскую губернию. Там живут постоянно какие-то две тетки с маленькой племянницей Татой, бойкой, веселой и смелой болтушкой. Мы с ней никогда не видались, но скоро подружились. Тата немного старше меня.
Моя гувернантка, Софья Павловна, весь день сидит на балконе с тетями, болтает, вышивает. Они все тоже очень скоро подружились, и Софья Павловна перестала заниматься мной, точно не видит меня. Я, пользуясь полной свободой, сделалась тоже смелой, бегаю повсюду одна.
Часто с затаенным дыханием слушаю пение соловья. Я люблю это пение, так люблю, что всегда плачу, слушая его. Мне точно жаль чего-то, больно. А то, лежа на спине в траве, подолгу слежу за причудливыми облаками. Хорошо в деревне, привольно... Никто больше не бранит меня, не наказывает. Я громко пою в саду, заливаюсь, а песни все собственного сочинения, да длинные, сложные.
Сад огромный, вековой, тенистый. С одной стороны он кончается высоким крутым обрывом, внизу широкая река -- Великая -- течет, извиваясь, точно лента. За садом далеко по берегу виднеются старые ветвистые дубы, едва заметные развалины какого-то строения и заросшие травой бугорки -- это могилы. Я очень любила это место, оно было какое-то трогательное.
Тата игрушек не любит, а предпочитает бегать или болтать. Она знает много интересного. Я тоже забросила игрушки и слушаю ее рассказы, лежа с ней рядом в густой траве.
Как-то раз она мне говорит:
-- А ведь тот, кого ты зовешь папой, тебе вовсе не папа.
-- А кто же он?
-- Теперешний папа -- муж твоей мамы, но ты не его дочь.
А кто же мой папа?
Твой настоящий папа не был мужем твоей мамы, она его просто так любила.
Сердце застыло во мне, в висках застучало... Я старалась понять тайный смысл ее слов, но я была слишком мала, что-то ускользало... Я почти кричала, допрашивая ее: "Скажи, кто он?"
-- Твой отец был князь В... Твоя мать разлюбила его и бросила.
-- Отчего бросила?.. А... он любил ее?
-- Да, но тебя он любил особенно. Даже тайком увез раз и отдал своей тетке, графине Р... Ты там долго жила, пока твоя мама не нашла и не отняла.
В это время ее мать была замужем второй раз за М. П. фон Дезеном; первым ее мужем был К. Пятковский.
Мое изумление переходило в ужас. Она же неумолимо продолжала:
-- Он умолял ее оставить тебя ему и очень плакал, но она не согласилась и все-таки увезла. Чтобы лучше тебя спрятать, графиня Р... отдала тебя Великой Княгине... которая тебя очень любила и баловала.
-- А он... мой папа, где он?
-- Он умер. Ты сирота.
Я застыла, кругом меня все померкло... Дрожь пробежала по телу. Глаза горели без слез... У меня, которую никто не любил, никогда даже не ласкал, -- у меня был свой родной папа, который любил меня и даже плакал по мне, и этого папы больше нет, он в могиле... Я сирота...
Вечером после ужина хватились меня. Всюду искали, перепугались до смерти: река так близка... Долго ли до беды?
Поздно, после долгих поисков, меня наконец нашли на одном из бугорков, заросшем травой, в глубоком обмороке.
На другой день я заболела желтухой. Лицо, руки, даже белки глаз пожелтели.
С этого времени я очень переменилась, сделалась еще впечатлительнее, серьезнее, стала задумываться, а в душе где-то глубоко затаилась грусть.
Кроме страха к матери, у меня проснулась критика -- что-то в душе осудило ее. Она давно отталкивала меня своим вечным криком, несправедливостью не только ко мне, но и ко всем окружавшим. Не раз при мне прислуга и даже близкие, не стесняясь, судили ее и роптали. Тяжело было подходить к ней с постоянным чувством страха и трепета. Я устала дрожать, жить постоянно с натянутым вниманием, чтобы только не навлечь на себя неудовольствия, удары и самые строгие наказания... Сиротливое чувство защемило мое сердце, я чувствовала, что она меня не любит.
Мой продолжительный обморок наделал много шуму. Как только я немного поправилась, нас вызвали в Петербург, а через некоторое время отдали приходящей в частную гимназию Спешневой.
В гимназии я ожила, развернулась, сперва училась плохо и сделалась большой шалуньей. Странная двойственность сказалась в моем характере. Во время самого шумного веселья, которого я постоянно бывала душой, вдруг я покидала игру, во мне что-то сразу обрывалось, я задумывалась, становилась грустной, рассеянной... Вообще, как бы я ни была весела, меня никогда не покидало чувство горького сожаления о том, которого я мысленно идеализировала, и, бывало, целыми днями я жила под гнетом чего-то далекого, дорогого и непоправимого...
Софья Павловна была единственной из гувернанток, сумевшей приладиться к норову матери, терпеть и угождать ей. Я не любила и не уважала ее за то, что она подлизывалась к матери. Чувствуя мое равнодушие, она понимала, что я не дорожила ею и была бы счастлива от нее отделаться. Видя меня часто грустной, она ластилась ко мне, вызывала на откровенности. Ей хотелось чем-нибудь завоевать меня, покорить... Раз, за уроком музыки, видя мое расстроенное лицо, рассеянность, Софья Павловна, притянув меня к себе, приласкала и стала участливо расспрашивать.
Это было под вечер осеннего ноябрьского дня. Сумерки быстро надвигались. На душе было уныло. Гаммы и экзерсисы наводили тоску. Я долго не сдавалась, отвечала уклончиво, закрыв лицо руками, неслышно плача. Она удвоила ласки. Сердце мое было переполнено горечи. Хотелось до боли поделиться с кем-нибудь тем, что накипело в душе, излить свое детское горе... Понемногу я открылась ей, выдала весь ужас детской души, все прошлые и настоящие мучения...
Она слушала молча, не прерывая меня. Когда я кончила свою исповедь, она молча встала, зажгла свечи и холодно заявила, что надо забыть все эти глупости, что нехорошо так судить свою мать.
С этого дня у нас начался ад... Чуть я не угожу ей, она с силой хватала меня за руку и тащила к двери, говоря: "Пойдемте к мамаше. Я ей все про вас скажу". Начиналась безумная борьба. Я дрожала всем телом, упиралась, плакала, умоляла, руки ей целовала, холодея от ужаса. Сцены эти повторялись неоднократно. Эта ограниченная, бездарная интриганка окончательно забрала меня в руки. Иногда за столом за невиннейшую шалость она ядовито шептала мне на ухо: "Увидите, что с вами будет после ужина!" Я ненавидела ее.
Еще стряслось у меня одно крупное горе: продали мое милое Новое, имение, с которым связаны были мои лучшие детские воспоминания, первые впечатления жизни, где впервые пробудилась во мне любовь к природе. Мое укромное убежище, густые заросли, старый сад, вековые деревья, бесконечное, широкое озеро... Как я любила, разувшись, бегать и играть на солнце на берегу, по бархатному песчаному заливу, купаться в пригретой солнцем воде, ловить руками серебристую рябь...
Я горько плакала, узнав, что никогда больше не увижу всего этого... Вместе с Новым отошли от меня навсегда немногие счастливые минуты детства... Очень жаль мне было Нового, и почти всю жизнь потом, когда оно мне снилось, я просыпалась в слезах...

http://az.lib.ru/t/tenishewa_m_k/text_0010.shtml

[Gem]

Боюсь у Кмита будет культурный шок. Ведь это только подлые подонки смоляне сотрудничали с немцами, а гордые белорусы как бы и не причём. Однако ж

В декабре 1943 года немецкие оккупационные власти позволили белорусским коллаборационистам выбрать Раду и де-юре создать своё государство. Белорусский парламент успел прозаседать полгода и даже провести мобилизацию населения против большевиков. Сегодня Белоруссия остаётся последней страной в Восточной Европе, имеющей правительство в изгнании.

Празднование 1 мая 1944 года в Минске.

Фон Готтберг поздравляет профессора Островского с избранием на пост президента Белоруссии.

[Gem]

Кстати, если кто не в курсе, кандидатура Островского планировалась немцами на должность бургомистра Москвы. Дальнейшая его судьба просто сказка.

С августа 1944 года в Германии, тогда же получил гражданство этой страны. В оккупационной британской зоне в Ганновере жил под именем «Андрея Корбута». В 1947-м уехал в Аргентину. Во второй половине 1950-х перебрался в США. В виду преклонного возраста оставил пост президента Белоруссии в 1964 году. Умер в 1976 году в Кливленде, штат Огайо.

[Gem]

Ну, и конечно же нынешний "истинный" президент Белоруссии

Нынешний президент Белоруссии Ивонка Сурвилла с литовским политиком Витутасом Ландсбергисом

[sergey43]

Мария Тенишева ВПЕЧАТЛЕНИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

Школьные годы -- Жизнь дома до выхода замуж

Мне стало дома невыносимо. Бывало, целыми ночами я плакала -- молилась по-своему.
Мой отчим М.П. фон Дезен отлично все видел и понимал, но никогда не смел проявить ко мне симпатии или сожаления: он был бессловесный, получая каждый раз грубый отпор от матери за малейшее вмешательство в мое воспитание. Ко мне он был добр, иногда украдкой ласкал, как ласкают больного ребенка.
Когда никого не было дома, я забиралась к нему в кабинет, где в шкафах было множество книг, и читала без разбора все, что только попадало мне под руку.
Раз я напала на сочинение Фомы Кемпийского "О подражании Христу". Это было откровением...
Я была одинока, заброшена. Моя детская голова одна работала над всем, ища все разрешить, все осознать. Эта же книга, говорящая исключительно о духовной жизни человека, произвела на меня глубокое впечатление. В ней я нашла ответы на мои уже пробудившиеся духовные запросы, о которых никто не подозревал и не заботился... Никто никогда не говорил мне: не надо лгать, нехорошо красть... Все нравственные уроки я нашла в этой книге. Она внесла мне в душу примирение, утешила меня, поддержала... Всегда в тяжелые минуты, когда грусть сжимала мне сердце, я находила в ней отраду, опору: я уже не чувствовала себя одинокой. Раз познакомившись с ней, я почувствовала потребность все чаще и чаще иметь ее в руках, углубляться в нее.
Всем, что созрело во мне положительного, я обязана исключительно этой книге и самой себе.
Место ее было на нижней полке шкафа. Как-то раз я сидела на полу с книгой на коленях, углубившись в чтение, и не слыхала, как в кабинет тихо вошел М.П. Он тихонько вынул книгу у меня из рук и, посмотрев автора, отдал мне ее в полное распоряжение, побранив, однако, за нескромность и строго запретив трогать другие, даже запер шкаф на ключ.
Следующий автор, попавшийся мне под руку, в которого я так же серьезно углубилась, оставивший во мне неизгладимое впечатление, был Гёте. Многого в то время, как и в первой книге, конечно, понять не могла, но его детские годы, поэтичные повести, любовное описание красот природы и искусства, его путешествия пешком по Италии страстно охватили мой ум, дали пищу моему воображению. Найдя в Кемпийском учителя души, я нашла в Гёте учителя красоты, заставившего пробудиться мое сердце и воображение.
Я еще очень увлекалась Никитиным и Кольцовым, полюбила в них трогательную безыскусственную простоту описаний природы, в которых чувствовала что-то близкое, родное, и музыку их несложного, но искреннего стиха.
Однажды я прочла роман Лажечникова "Басурман" и, впечатлившись казнью молодого немца-доктора, несколько ночей кричала во сне, падая с кровати. Мне снилось, что я тот мальчик Алеша, который испросил помилование и прибежал на Лобное место в ту минуту, когда голова Басурмана уже скатилась.
Вообще, читая, я глубоко входила в положение каждого героя и так страдала за них, столько проливала горьких слез, как будто судьбы их и горе были моими личными. Но больше всего производили впечатление на меня те книги, где описывались страдания оскорбленного самолюбия: с этими положениями я никогда не могла примириться, кажется, я страдала и оплакивала в них себя.
Наконец меня отдали полной пансионеркой к Спешневой. Надоели моей матери мое бледное лицо и грустные глаза. С большим удовольствием рассталась я с Софьей Павловной. Она напоминала о себе только по субботам, приезжая за мной.
Вначале я училась неровно, плохо: внимание отсутствовало. Меня за это журили, увещевали, но так как у нас баллов не ставили, полагаясь на совесть учащихся, журение оставляло меня равнодушной -- слыхивала дома и похуже, а совесть относительно алгебры и бедного преподавателя Страннолюбского, которого я приводила в отчаяние, ни минуты не мучила меня. Русская история и естественные науки были моими любимыми предметами.
В классе меня любили, я же имела только двух избранных подруг: Стунееву и Жемчужникову. Маша Стунеева, серьезная, благоразумная, отлично учившаяся, была дочерью смоленского помещика, и оказалось, что няня Татьяна Ильинична когда-то была крепостной ее родителей. Маша подолгу рассказывала мне о Смоленской губернии, любила природу и грустила по деревне. Кажется, это нас и сблизило. С Жемчужниковой мы ни о чем ни полслова: нас связывали только шалости -- некогда было разговаривать.
У меня была простая система учить уроки. Утром Маша, а то иногда и всем классом мне рассказывали заданное. Обладая хорошей памятью, я отлично отвечала, почти слово в слово, передавая даже интонацию моих подруг, чем страшно их забавляла.
Если где-нибудь пролита вода, валяются бумажки или протянута веревка, -- шли прямо, без ошибки ко мне и Жемчужниковой. Мы с ней шалили дружно, с воображением. Дело раз дошло до того, что мы приколотили к полу учительскую калошу. Вышла целая история: на беду калоша оказалась Страннолюбского, а он был желчный, заносчивый и принял дурно эту шутку. Хотя и собрали всех учениц для допроса, но никто ни минуты не колебался: глаза всех обратились на нас двух. Мы должны были извиниться перед учителем, а потом нас долго еще отчитывали и рассадили.
Мне кажется, что я так легко относилась к занятиям потому, что после безотрадного детства, скованная обстоятельствами, упорно притесняемая, запуганная в том возрасте, когда ребенок обыкновенно развивается без страха и постоянного дерганья, я вдруг почувствовала свободу, а с нею огромный прилив жизни. Просто мне захотелось жить, шалить и веселиться беззаботно. Бывали дни, когда я положительно не могла сосредоточиться, усидеть на месте.
Мои воспитательницы, даже сама Спешнева, зная, вероятно, мои домашние условия, были снисходительны ко мне, и потому мои проделки никогда до дому не доходили, а чудная безбалльная система решала все вопросы. Нашалившись вдоволь, уходившись, я со временем сделалась серьезнее, стала лучше учиться, мною были довольны. Даже Страннолюбский со мною примирился.
Дома же меня, в сущности, не воспитывали, путем ничему не учили, а только запугивали, бранили и за всякие пустяки наказывали. Да и что я видела дома? Как протекала моя жизнь?
Моя мать никуда не выезжала. Она не любила равных себе. Жизнь ее проходила в стенах дома, где она была всегда окружена несколькими старухами разного типа. Были между ними и генеральские вдовы, полковницы и старые девы -- все из благородных. Весь этот сонм разношерстных старух-интриганок состоял на разнородных должностях: одни гадали, другие, более разбитные, приносили вести извне, сплетничая напропалую, -- они составляли "тайную полицию", а из остальных составлялся каждый вечер неизменный вист, за которым происходили крупные истории.
Некоторые старухи жили подачками. Те же, у которых были пенсии, презирали приживалок, глядя на них свысока. А мать моя царила между ними и для потехи стравливала их друг с другом.
Одна из "тайной полиции", особенно ядовитая -- Вера Арсеньевна, -- ненавидела Софью Павловну, претендуя занять ее место, и часто вмешивалась в наши дела. Свою к ней антипатию она косвенно простирала и на меня, подозревая в нас солидарность. Огромное удовольствие доставляли мне стычки между этими двумя девами. Я злорадствовала в душе, когда Вера Арсеньевна налетала на Софью Павловну: это была моя отместка. В таких случаях обыкновенно шли на суд к моей матери, и тогда из ее кабинета раздавались неистовые возгласы, крики и плач.
Бедный отчим положительно дезертировал из дому -- ему эта обстановка была невыносима, в особенности же когда "тайная полиция", выследив его, доносила куда надо, а кажется, было что доносить. Ну, попадало же ему...
Так как мать моя никогда и никуда не выезжала, то знакомств у нее не было. Наши знакомства вообще не были прочны. Не успеешь сойтись с подругой, как что-то происходило между родителями, и почему-то мы переставали видеться.
Ребенком я всюду ездила с гувернанткой или с одной из "благородных" старух, приживалок. Когда я подросла, меня стали поручать разным дамам, но почему-то моя мать не делала и не отдавала им визитов. Это и было одной из причин, по которым наши знакомства часто сразу обрывались. На нее одни смотрели как на чудачку, другие -- более снисходительные -- считали больной. Многие же прощали ради отчима, которого уважали.
Он был симпатичный, умный, образованный, но дома не имел никакого значения. Впрочем, он об этом нисколько не тужил и жил своею жизнью, имея много старых приятелей и хорошие связи.
Когда я попадала в общество, я всех дичилась, испытывая какую-то неловкость, чувствуя фальшивую ноту в отношениях к моей матери и ко мне. Эта неловкость бессознательно мучила меня, и я особенно пытливо, зорко присматривалась к людям. Подмечу ли недружелюбный взгляд, западет ли какое-нибудь слово, намек, уловлю ли улыбку -- все производило впечатление и уязвляло меня до глубины души...
Мой пытливый ум стал домогаться истины. Я сознавала одно: что я не такая, как все дети, что это есть и всегда будет... Но что это? В чем дело? -- я не понимала. Почему среди людей мне так часто бывало больно, обидно?.. Почему иногда в гостях, зачастую и дома, Софья Павловна некоторых таинственно во что-то посвящала, а там... глядят на меня с любопытством. Что это за секреты, в которых принимали участие "благородные старухи", что за тайны? Когда я была однажды в Уделах на заутрене с госпожой Тучковой, до меня долетели слова по-французски, и все стали глядеть на меня. Мне почему-то сделалось неловко от этих взглядов. Что было скрытого, недосказанного в словах Тучковой? Что означают эти оттенки в обращении со мной? Почему до секретничанья люди приветливы, просты -- потом относятся пренебрежительно, не узнают при встречах, будто не видят? Как бы отстранить то, что разделяет меня с ними? Искупить вину, если она есть?.. Побороть неприступность этих людей, завоевать свое равноправие... Спросить не у кого. Надо самой додуматься.
И вдруг я сразу поняла... Прозрела... Именно после заутрени. Мое рождение -- в этом вся загадка. Тут же вспоминалась мне Тата и ее откровение. Кроме Таты, никто с тех пор об этом со мной не говорил. Я же почти забыла тот разговор. Может быть, "это" что-нибудь очень нехорошее? Что это: вина или преступление? Что же я сделала?
Не раз завидовала я детям, которым не надо было чего-то стыдиться. Завидуя, все больше дичилась этих "правильных". Меня стало злить и презрительно-снисходительное покровительство посторонних, и жалостливые взгляды, а более всего -- подчеркнутое равнодушие. Мало-помалу я ушла в себя, избегая всех по возможности, насколько могла...
В доме друга моего отчима были дети моих лет. Иногда меня посылали с ними играть. Я вообще неохотно ездила в гости, но это был единственный дом, где я любила бывать. Там было просторно и весело. Пока мы играли в прятки, жмурки или жгуты, я обыкновенно первенствовала: шумные игры были мне по душе, но как только начинались шарады и другие в этом роде, я делалась рассеянной, отвечала невпопад, скучала, и так как я оказывалась плохим товарищем, то на меня больше не обращали внимания. Я уединялась, бралась за игрушку, книгу или просто уходила.
В доме была большая анфилада комнат, а в конце ее огромная угловая зала со множеством окон. В простенках стояли на высоких табуретах чьи-то мраморные бюсты. Не раз я пробиралась в эту залу, заперев за собой тяжелую дверь. Мне нравились там тишина и таинственное присутствие этих немых голов. Подолгу стаивала я посреди, прислушиваясь, и мне казалось, что кругом дышат эти люди, до меня, может быть, между собой разговаривали, шевелились... Войдя, я помешала им. Вот они и застыли в этих позах... Каждый бюст я изучала отдельно, подолгу, также добросовестно, как дома картины. Каждый говорил мне свою повесть... Некоторые меня отталкивали, другими я любовалась. Один же меня приковал к себе. Это был бюст императора Николая I.
Все чаще и чаще я останавливалась перед ним, очарованная мужественной красотой этого лица. Безукоризненная чистота его профиля восхищала меня своей гармонией. Мало-помалу у меня явилась потребность видеть его постоянно. Для этого я жадно ловила малейший случай, придумывая всевозможные предлоги чаще бывать у моих друзей.
На Рождество меня пригласили на семейную елку, но я была безучастна: оживленное веселье не затронуло меня. Я думала одно -- уйти скорее туда, к моей красоте. Улучив минуту, когда гувернантки, рассевшись, занялись сплетнями, а дети своими подарками, я ускользнула...
В зале полумрак. Впервые вхожу туда вечером. Шторы у окон спущены. Чернеют в простенках бюсты. Иду... Подхожу к излюбленному... Он точно ждет меня и стоит, как всегда, в полуоборот... В широкую щель неплотно спущенной шторы вливается яркой полосой фосфорный блеск луны, окутывая розоватым светом дивный, величавый профиль, любимые черты... Гляжу на него и остолбенела: он дышит, живет... Чтобы лучше разглядеть его, я встала на стул. Все ближе и ближе гляжу в восхищении... Он манит неотразимо... Голова кружится, в висках стучит... Еще миг... Какой-то бред... Мои губы коснулись его... Я вскрикнула, упала... Ледяное прикосновение меня ошеломило... Это была моя первая любовь...
Я снова дома. Из гимназии меня почему-то взяли. Благородных старух я стала бояться как огня. Когда мне приходилось мимо них проходить, я положительно бежала, летела опрометью без оглядки. Они все до одной были мне гадки своим подобострастием и фальшью. Я чувствовала себя среди этих людей одинокой, чужой.
В своей комнате я нашла благотворное успокоение, достав руководство для работы по фарфору, принялась за него и с огромным рвением углубилась в чтение, рисование и вышивание. Эта комнатка стала дорога мне. Я обставила ее по моему вкусу, окружив себя любимыми вещами, которым раньше не придавала особенного значения, -- теперь они стали моими друзьями.
Софья Павловна по-прежнему давала мне уроки музыки, безжалостно вконец убивая во мне охоту своим бездушным преподаванием. Я ненавидела эти уроки и бросила музыку при первой же возможности. Кроме того, ко мне стала ходить учительница пения, с которой я начала сольфеджио. Она предсказывала мне хороший голос. Пение мне нравилось. У себя в комнате я даже рисковала петь романсы. Выбор мой падал всегда на грустное. Излюбленными были Гурилева "На заре туманной юности", Глинки "Как сладко с тобою мне быть", Дютша "Не скажу никому".
Иногда меня заставляли петь при всех в зале. Первым аккомпаниатором моим был Николай Федорович Свирский, в то время служивший воспитателем детей госпожи Коррибут, проживавшей на даче в Любани, по соседству с нашим имением, где мы и проводили лето. Я отлично помню тот вечер, когда Софья Павловна и госпожу Коррибут во что-то усиленно посвящала. Я сейчас же поняла, в чем дело... Меня это всегда коробило. Познакомившись с нами, госпожа Коррибут часто бывала у нас, со своим братом, Павлом Павловичем Дягилевым, блестящим кавалергардом, у которого был хорошенький тенор.
По вечерам в деревне, во время бесконечного виста, я тихонько прокрадывалась в сад и, лежа на траве, уносилась мыслями, глядя в темную безграничную высь, усыпанную тысячами звезд. Я была еще ребенком, но душа моя уже так много выстрадала, пережила. А время тянулось однообразно, не принося с собой никакого облегчения.
В Любани у нас была соседка, генеральша Серебрякова, относившаяся ко мне также сдержанно-кисло-сладко. Но почему-то это не задевало меня, моей гордости -- а стала я очень гордой и даже выработала себе манеру обращаться со всеми с утонченной холодной вежливостью. Подходя к человеку, я уже заранее была настороже, ожидая от него только холода и пренебрежения. Поэтому лицо мое принимало часто холодное, гордое выражение. Старый напыщенный генерал Серебряков почему-то всегда подавал мне два пальца, и я его избегала, но добродушная, простоватая "Юленька" (так всегда звали Серебрякову заочно), жирная, всегда смеющаяся, была неуязвима, моей холодности и сдержанности не замечала.
Все с тем же визгливым смехом, колыхаясь тучным телом, она сказала мне однажды: "Манечка, вам, наверное, скучно живется. Ведь вы никого не видите, кроме мамашиных партнеров... Это компания не для вас, и, хотя вы такая молоденькая, все же вам лучше было бы выйти замуж... Моя Сонечка тоже 16-ти лет вышла замуж, а посмотрите, как она счастлива... На днях у меня будут гости... Попросите мамашу отпустить вас ко мне. Я познакомлю вас с одним человеком, Рафаилом Николаевичем Николаевым, который очень хочет вам представиться".
И вскоре после того я познакомилась с моим суженым. Он -- высокий, белокурый, чистенький, 23-х лет, женственный, бывший правовед. Мы несколько раз с ним виделись. Он сделал мне предложение.
Когда меня спрашивали, люблю ли я жениха, я отвечала: "Не по хорошу мил, а по милу хорош". Я не знала, что такое любовь. Я любила в нем мою мечту, но он нравился мне, казался порядочным, а главное, что привязывало меня к нему, это -- сознание, что он причина перемены моей жизни, что замужество является символом свободы и что прошлое кончено навсегда.
Мать была в восторге, что, не пошевельнув пальцем, ей удалось сбыть меня с рук. Где бы стала она меня вывозить? Да и стала бы? Потом я узнала, что "Юленька" по просьбе матери слепила эту свадьбу. Но в ту минуту я была даже благодарна ей, думая, что она из симпатии заинтересовалась моей судьбой.
Как-то раз мать сказала: "Хорошо, что Маня выходит замуж. Мы с ней прожили всю жизнь как курица с утенком". В ее душе впервые, может быть, мелькнуло сознание, что она не дала себе труда заглянуть в меня.
Даже перед разлукой мы с ней не объяснились. Что могла сказать я ей? Просить прощения? За что? Сколько раз у меня в душе были порывы броситься ей на шею, сказать, что одно ее доброе слово -- и я все сделаю, чтобы забыть прошлое... Хотелось простить, начать что-то новое, изгладив между нами тяжелое недоразумение. Душа была полна всяких хороших теплых порывов... Впрочем, я сама не знаю, что бы я могла сказать ей. Не раз подолгу стаивала я у ее двери с мучительным и жгучим желанием чего-то для меня неясного... Постою, постою и уйду, вздохнув, не зная, как к этому приступить... Все эти порывы остались и замерли во мне. Ей они были не нужны... Как могла она нуждаться в моем прощении, когда она сама никогда не простила мне часа моего непрошенного появления на свет. Не мне было прощать. Между нами осталась навек зияющая пропасть.
Софья Павловна, покинув наш дом, изредка приходила в гости. Она сделалась со мной притворно-ласково заискивающей. Я ей все простила, но была рада с ней расстаться. Бог с ней! Я поняла, что это была просто дура. Но с ней у нас вышло объяснение -- последний взрыв негодования с моей стороны. Она сама же вызвала его по своей глупости. "Вот, -- говорит, -- Манечка, вы теперь замуж выходите, у вас будут детки, и я их буду воспитывать". Тут я не выдержала: я все ей отпела... Не только ребенка -- собаки я бы не доверила ей... Обливаясь слезами, я описала все мои прошлые мучения, ее бессердечие, жестокую несправедливость... Ведь она могла бы остаться мне другом, могла бы скрасить мне мое грустное детство... Но это было непоправимо. Мы обе горько плакали...
Накануне свадьбы из церкви принесли какие-то бумаги и книги. У нас собралась вся семья Николаевых. Мать была в ударе, угощала, суетилась. Отчим отсутствовал. Уехав за границу, он больше не вернулся оттуда и вскоре умер.
Для расписывания в книгах в кабинет провели церковного служителя, пошли отец и мать Рафаила, потребовались мои документы, но тут произошел неожиданный инцидент. Удалив наскоро служителя, наши родители заперлись в кабинете. Оттуда доносились отрывочные возгласы, горячие объяснения. В гостиной мы все затихли. Почувствовалась неловкость. Разговор не клеился, несмотря на усилия двух-трех неизменных "почетных" старух, действовавших, вероятно, согласно указаниям матери.
В кабинет пригласили Рафаила. Я осталась одна в своем углу. Что-то защемило мне сердце, сделалось тоскливо... После его ухода положение сделалось еще более натянутым. Разговор окончательно упал. Все сознавали, что случилось что-то неожиданное, неприятное. Не помню, долго ли мы сидели в этом оцепенении... Но вот дверь растворилась, вышел Рафаил, взволнованный, с разгоряченным лицом. Уверенной походкой он прошел прямо ко мне и, торжественно подав мне руку, пригласил пройти в кабинет. Я молча повиновалась. По дороге он шепнул мне: "Все улажено, не волнуйтесь, в обиду я вас не дам". Я ничего не понимала.
В кабинете я застала мать заплаканной, Николая Ивановича сильно взволнованным, а Надежду Николаевну, его супругу, сидящей поодаль, надутою, с недовольным лицом. Впервые в жизни я расписывалась в официальной книге, кроме того, меня смутила окружающая обстановка. Неловко взявшись за перо, я занесла руку и уже старательно выводила: Мария Морицовна фон Дезен, как вдруг со всех сторон раздались хором надо мной неистовые возгласы. Схватив мою руку, мать с силой отдернула ее от книги. В недоумении, ничего не понимая, я подняла голову. Мать давно оправилась. Лицо ее было энергично, глаза горели. Повелительным голосом она продиктовала мне: Мария Клавдиевна Пятковская...
Документы мои оказались, по-видимому, в полной исправности. Странно... Росла я под именем Марии Морицовны, и тут же, как во сне, мне припомнилось, что давно-давно, в туманном детстве, меня звали Марией Георгиевной...
По возвращении в гостиную снова началось угощение. Шампанское лилось рекой, а с ним вернулось и прежнее оживление. Уединившись со мной, Рафаил рассказывал о случившемся. Наша судьба висела на волоске. Оказалось, что Софья Павловна и хор болтливых единственно пренебрегли семьей Николаевых, не посвятив вовремя их одних в знаменитую тайну. Матери пришлось перед подписью все самой объяснить. Картина...
Все эти пережитые с детства минуты наложили на мою натуру неизгладимый отпечаток, исковеркали ее... У меня навсегда остались нелюдимость, недоверие к людям, страх сходиться, сближаться. При встречах с новым человеком я сразу становилась в оборонительное положение. Мне казалось, что он непременно наступит на меня, заденет, сделает больно...

http://az.lib.ru/t/tenishewa_m_k/text_0010.shtml

[Gem]

Как говорится новое хорошо отмытое старое http://varjag-2007.livejournal.com/4176711.html

[sergey43]

Мария Тенишева ВПЕЧАТЛЕНИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

ГЛАВА VII Талашкино -- Москва -- Институт -- Переговоры с мужем -- Дебют у С.Мамонтова

Мы приехали в Смоленск 19 мая (1885 года), как pas накануне открытия памятника Михаилу Ивановичу Глинке, поставленного на "Блоне", против Дворянского собрания. Готовилось большое торжество. К этому дню из разных мест съехалось много артистов. Хотя мы торопились в деревню -- хотелось скорее отдохнуть дома, но 20-го мы, конечно, были на открытии памятника, а вечером в концерте. Когда были возложены венки и участники торжества удалились, вокруг памятника собралась большая толпа зевак, и чей-то голос спросил: "А хто ш ен был? ти генерал какой?"
В этот день я познакомилась с артисткой Мариинского театра Лавровской. Узнав, что я только что приехала от Маркези, она много и долго расспрашивала меня о ней и ее методе. Тут же я встретила старого знакомого -- Лишина. Он почему-то страшно суетился, бегал как угорелый и был весь в поту...
В Талашкине жизнь наша пошла своим чередом. Кроме пения, для меня открылся еще новый мир в массе превосходных книг по искусству из богатейшей талашкинской библиотеки, которые я перелистывала во время моего первого пребывания в деревне только с любопытством, несознательно. Но теперь, после Парижа, уроков и бесед с Жильбером, эти книги сделались откровением для меня. Я в них нашла много воспроизведений луврских шедевров и массу чудных изображений других галерей, античных статуй и памятников. Не часы, а целые дни проводила я с ними, возобновляя в памяти пережитые впечатления, беседы с моим учителем...
Я взялась за кисти, но дело у меня шло по-прежнему неважно. Тогда я снова стала работать над рисунком уже с меньшей наивностью, иногда в душе даже была собой на минуту довольна. Между книгами была одна: "Собрание портретов знаменитых итальянских и испанских мастеров". Многие из этих портретов я скопировала пером, а в одной энциклопедии нашла их биографии, переписав каждую на обратной стороне рисунка. Но все это было не то. Меня еще мало удовлетворяли мои успехи. Все, что я делала, от души ненавидела. Во мне жила слишком здоровая критика и сознание, что я не достигла той степени, на которой я могла бы самостоятельно работать...
Продолжая мои любимые занятия, я принимала горячее участие во всех предприятиях Киту, усердно во всем помогая ей. В это лето Киту задумала открыть в Талашкине школу грамоты. Надо было найти подходящее для этого помещение. Строить было долго, нетерпение брало скорей привести в исполнение задуманное дело. В конце усадьбы был довольно подходящий домик, выстроенный когда-то для егеря. По упразднении охоты он стоял долгое время пустым. И наш выбор остановился на нем. Понадобились парты, учебные пособия, обстановка учителю. Все это понемногу нашлось, даже учитель, Коненков Степан Ефимович.
Дело быстро наладилось. Ребятишек сразу набралось человек тридцать. Мальчики шли охотно учиться, но девочек заманить никак не удавалось -- боялись. Придет, бывало, походит с недельку и больше глаз не кажет. Чтобы их приручить, мы установили уроки рукоделия. Накупим, бывало, цветистого ситцу, накроим сарафанов по росту тех девочек, которые будут по ним учиться шитью. Это понравилось. Казалось уже, они стали поддаваться, но как только сарафан был у нее на плечах, конечно, сшитый с нашей помощью, девочка снова пропадала.
Раз мы обратились к одному отцу с упреком, зачем он дочку не пускает в школу. Он убежденно ответил: "Да не... На что ей грамота?.. Пущай дома посидит".
Сначала Коненков ретиво принялся за дело. Это был недоучка-гимназист 4-го класса, резонер, нахватавшийся вкривь и вкось разных теорий. Спустя некоторое время он обнаружил еще новое качество: он оказался страшным лентяем. Уроки в школе зачастую давала его жена, женщина с большой выдержкой, но тоже с массой фанаберии. Мы с ними помногу, часто беседовали, и что особенно бросались в глаза и поражало нас, это, при всей кажущейся начитанности и многословии этих людей, их безнадежная некультурность. Потом мне пришлось иметь много дела с подобными типами. Говоришь с человеком, кажется, на родном языке, а понять друг друга --- не понимаем. Несмотря на то, наша школа пустила корни. Через некоторое время мы перевели ее в бывший флигель для гостей, переделанный и приспособленный для школы. Успехи учеников нас очень радовали, между ними оказались очень способные.
Раз мы прослышали про одного народного учителя, Сергея Павловича Колосова, хорошего преподавателя хорового пения. Своей любовью к делу он был известен в нескольких губерниях. Киту пригласила его на рождественские каникулы, и в две недели он прекрасно обучил ребятишек стройному пению. Наши резонеры Коненковы о музыке понятия не имели, презирали ее как что-то низменное для них. Колосов был очень симпатичный, умный человек, и мы искренно позавидовали той школе, которой посчастливилось иметь такого учителя.
Школа настолько увлекла нас, что мы стали мечтать о чем-то большем. Косность, невежество мужиков резали нам глаза. Вечный плач об "умалении" земли только отчасти был основателен. В общем у смоленских крестьян земли довольно, но умения обращаться с ней совершенно не было. Их скот, лошади, обработка земли -- одно отчаяние. Кочковатые луга, покрытые сплошь зарослями, -- ни лес, ни сенокос. Все вместе было что-то безнадежное и безобразное. Соседство культурного имения мало влияло на них. На благоустроенное имение они смотрели как на господскую затею, к ним неприменимую. Они были правы в одном, что в общинном землевладении хороший хозяин стоит в слишком большой зависимости от своих односельчан. Он невольно подчинен общим условиям и не может проявить личной инициативы. Начать что-либо самостоятельно ему нет ни смысла, ни возможности. У некоторых даже бывали прикупленные клочки земли, но на них они тоже не были хозяевами: зависть соседей и все, что за нею идет, не позволяли мужику пользоваться ими путным образом -- охоту отбивали. Посеет ли он вику или что-нибудь другое, соседи напустят скотину, лошадей и все без жалости вытопчут, так что тот и клока сена не соберет; вздумает ли насадить в огороде яблонь -- ребятишки все яблоки еще зелеными украдут, так как у соседей деревьев нет. Невежество мужиков доходило до того, что они не умели даже взрастить себе ничего огородного: капустой осенью они обыкновенно запасались в соседних экономиях или везли из города. Вся эта темнота, массовое пьянство делали крестьян бедными. Но о пьянстве и его ужасных последствиях не стоит говорить: кажется, этого бича никогда не искоренить.
Мы все это давно поняли и скорбели душой, что никто -- ни правительство, ни частная инициатива -- не идет на помощь этому бедному люду и некому вывести его на свет из непроглядной тьмы. Вот мы и решили, что только школа может путем постепенного облагораживания, воспитания и снабжения действительно полезными, нужными им познаниями внести свет в крестьянскую среду. Вступив в переписку с Департаментом земледелия, мы достали уставы существующих еще в малом количестве сельскохозяйственных школ. Субсидий на них правительство не выдавало, или если давало, то такие ничтожные, что о них не стоит и говорить, так что все расходы падали на устроителей школ.
Ознакомившись с порядками действующих школ, нам захотелось поставить нашу школу в независимые условия и не впадать в ошибку, свойственную большинству сельскохозяйственных школ, т.е. поставить дело таким образом, чтобы школьное хозяйство было совершенно отделено от хозяйства экономии и чтобы не было и речи о том, чтобы пользоваться трудами учеников для имения, как это делается во многих школах. Эти приемы нам были несимпатичны. О таких школах, где зачастую помещик злоупотреблял трудом учеников, не держал рабочих и требовал непосильной работы от юношей, почти мальчиков, еще не вполне развитых физически, и крестьяне и учащиеся были плохого мнения.
Уставы, присланные нам из Департамента, были очень несовершенны, и типы этих школ стоили страшно дорого. Мы с Киту погорячились, поволновались, но перед очевидностью нужно было сдаться -- средств не хватало. Переписка с Департаментом ни к чему не привела. Замыслили мы хорошо, но это было не по карману.
Моя роль во всем этом была пассивная, но я от всего сердца сочувствовала Киту и так же, как и она, была влюблена в эту идею, так же волновалась, горевала, о неудаче. Нам было больно расстаться с нашими иллюзиями, тем более что таких школ было очень мало -- на всю Россию десять-двенадцать.
Когда Киту начала хозяйничать, на всю Россию был лишь единственный сельскохозяйственный журнал под названием "Земледельческая газета", да и та была субсидирована правительством. Она должна была отвечать зараз на все разносторонние запросы нашей необъятной земли, так что сельский хозяин, живущий на севере, неминуемо обучался культуре виноградников, южанин читал с любопытством об обработке льна на облогах. И это было не так давно, всего лет двадцать пять тому назад...
Между тем я снова вела переписку с мужем, прося его выслать мне разрешение на заграничный паспорт. Пришлось, наконец, открыть ему настоящую цель моей поездки. Он ответил на все отказом, прибавив почему-то по-французски: "Я не желаю, чтобы мое имя трепали по заборам". Неприятно было прочитать эту высокопарную фразу, да еще на французском языке, но еще неприятнее было то, что вот уже более года он не выдавал мне никакого вида. Не живи я у Киту в Талашкине, я бы непременно угодила куда-нибудь в кутузку с беглыми и беспаспортными... Не раз благословляла я судьбу, что не подписала контракта, хороша бы я была с двадцатью тысячами франков неустойки!
Мне необходимо было поехать на несколько дней в Москву по делам, но так как муж по-прежнему не выдавал мне ни вида, ни паспорта, то я была в большом затруднении: без этого ехать было невозможно. К счастью, меня выручил всегда любезный и услужливый смоленский городской голова Александр Платонович Энгельгардт (впоследствии товарищ министра земледелия). Он добыл мне какую-то бумажонку на манер отсрочки, и с ней я могла без страха отправиться в Москву.
Я пригласила поехать со мной Татьяну Николаевну Матисен, жену талашкинского управляющего. Я была по-прежнему такая же робкая в обществе, в толпе, на улице, а главное, в общественных местах и совершенно терялась одна. К тому же отчаянная близорукость окончательно лишала меня апломба. Я так боялась очутиться где-нибудь одна, что предпочитала лучше никуда не ездить. Татьяна Николаевна была мне хорошим товарищем -- шустрая, бойкая, она умела за всех постоять.
Приехав в Москву, я решила поискать квартиру, чтобы, не расставаясь с Маней, отдать ее в пансион и начать серьезно учить. Муж не раз в письмах высказывал желание, чтобы она воспитывалась в одном из институтов. Меня же это очень огорчало, я была против этих отсталых нежизненных учреждений. Ненавистный институт так пугал меня, что я под предлогом ее подготовки поспешила поместить Маню в хорошем пансионе, втайне рассчитывая на то, что муж, может быть, забудет о своем намерении или передумает.
Сто лет назад институты, может быть, имели какой-нибудь смысл, но в наше время, с тем же устарелым уставом, теми же отжившими порядками, они окончательно неприемлемы. Все -- фальшь в них, начиная с обстановки, кончая воспитанием и образованием. Все в них не только вредно, но просто пагубно бедным детям, заведомо обреченным на верную порчу.
Девушки, просидевшие восемь лет в стенах института, выходят из него неподготовленными к жизни, с совершенно ложными о ней понятиями. Образование они выносят оттуда весьма сомнительное: их тянут из класса в класс и доводят до выпуска, но познания их равняются нулю, и это за малым исключением. В этом огромном стаде живых существ все нивелируется, хорошее и дурное. Индивидуальность забита формой, походкой, манерой до такой степени, что у них даже одинаковый почерк, а что живет под этой корой -- все равно.
Их воспитательницы -- это, за редкими исключениями, скопище озлобленных, часто несправедливых, старых дев, далеких от действительной жизни, давно отрезанных от нее. Большинство из них к своим обязанностям относится машинально, холодно. Не способные ничего прочитать в душе ребенка, угадать его натуру, повлиять на него благотворно, они относятся к детям не как к живым существам, а как к машинам. Некоторые из этих засушенных существ давно уже перешли срок своей службы, достучавшись до пенсии, но, благодаря разным проискам и протекции, продолжают служить еще, не имея достаточно деликатности уйти, уступив место свежим силам. Давно следовало бы, принимая во внимание важность задачи, установить правило, что после десяти лет добросовестной деятельности этих воспитательниц следовало бы отстранять с пенсией, заменяя их молодыми, терпеливыми, еще не озлобленными личностями. Бывшие же воспитательницы могли бы, пока их нрав и нервы окончательно еще не пострадали, легко найти себе соответствующие занятия в частных домах, где работа с одним или двумя детьми была бы им вполне по силам после того, как они имели дело с целыми классами. На более легком деле они могли бы быть еще очень полезными, имея за собой известный опыт.
Но какая из институтских начальниц попытается пронести в своей пастве что-либо подобное? Или похлопотать где следует? Усовершенствовать подгнившее хозяйство в этом нежном питомнике? Ей это и в голову не придет. Она думает только о себе. Это обыкновенно светские барыни, попадающие на подобные места по протекции -- бабушка наворожила. Их чаще всего выбирают между вдовами заслуженных людей, как будто качество умершего мужа переходит по наследству. Большей частью это пустые, неспособные женщины, без инициативы, не умеющие заняться ничем, кроме мелких сплетен, подносимых льстивыми угодницами. Они знают все, кроме того, что касается их прямых обязанностей. Порядочная женщина, призванная на это дело, должна была бы первым долгом заняться здоровьем детей, следить, чтобы их хотя бы хорошо кормили. Но они для этого и пальцем не пошевелят.
Хозяйство всецело лежит на почетном опекуне, а выгодно ли бороться с его высокопревосходительством? Ведь на какого нападешь! Да и стоит ли себе шею ломать из-за чужого дела?.. Нет, очень нужно им с ним ссориться... Даже мирным путем они не попытаются повлиять на него, потому что, ничего не смыслят в хозяйстве, все в руках эконома. А эти господа!! Это особый сорт людей с медными лбами, обыкновенно лишенных всякой порядочности и чести. Институтское хозяйство -- это казенная пучина, куда, увы, свет никогда не прольется.
Почетные опекуны большей частью бывают старенькие, добравшиеся до высоких чинов люди, и часто они берут на себя подобное назначение исключительно для моциона, чтобы не разучиться ходить... К тому же, по старой памяти, они любят дамское общество.
Между тем у детей развивается малокровие, обмороки от дурного питания, от скверной привычки набивать голодный желудок сластями, присылаемыми из дома огромными корзинами, или сомнительного качества стряпней из ближайшей мелочной лавочки, доставляемой любезным истопником или сторожем. Почетный опекун, чтобы замаслить девиц, тоже привозит по коробке конфет и этим проходит за "милого", "доброго" -- его "обожают".
Начальница все это знает отлично, но бороться не станет ни с чем: ей слишком дорого ее положение. К тому же приятно разыгрывать королеву. Раз в полгода, а может быть и реже, "маман" торжественно показывается своему народу, допуская избранных к ручке. Эта светская кукла -- не организаторша, не хозяйка, а главное, она -- не воспитательница, нет. Она просто дама на пенсии, хорошо и выгодно пристроившаяся до смертного часа.
И в эту порчу слепые родители торопятся отдавать своих детей -- будущих матерей и гражданок...
В Москве мы быстро покончили с делами, и накануне отъезда нам пришла в голову мысль пойти в частную итальянскую оперу Мамонтова. В антракте, болтая с Татьяной Николаевной, я высказала предположение, что было бы недурно попытать счастья хоть на этой сцене. Я была еще в иллюзии, что артистической карьерой женщина может честно зарабатывать себе на жизнь, не входя с собой в сделку.
-- А что надо, чтобы поступить сюда? -- спросила она.
-- Прежде всего надо, чтобы дирекция слышала вас на пробе. Вероятно, следует заранее записаться. Если вы понравитесь, вас могут пригласить.
В следующем антракте она исчезла куда-то и вернулась, запыхавшись, когда уже поднялся занавес. Шепотом она объявила мне, что обо всем разузнала, что без всякой записи я могу явиться днем и меня прослушают.
Я испугалась ее прыти, а главное -- мысли, что придется петь в чужой обстановке. Мне и хотелось до смерти, и до ужаса страшно было -- проклятая робость все отравляла. Татьяна Николаевна очень настаивала, говоря, что ведь это меня ни к чему не обязывает. Понемногу я сдавалась, но заранее уже начинала дрожать, даже ночь не спала, вертелась и злилась на себя.
На другой день у меня были тысячи предлогов, чтобы не идти, -- и спала-то я плохо, и голова болит -- словом, я сама от себя увиливала. Татьяна Николаевна была неумолима. В конце концов она потащила меня в театр, как козу за рога.
Было три часа, когда разными темными ходами какой-то добрый человек за двугривенный вывел нас, наконец, на свет Божий. Мы очутились в фойе, в котором, на мою беду, оказалось не два-три слушателя, как мы предполагали, а целая аудитория: в это время репетировали хоры. Со страху я насчитала сотню хористов, в сущности их было человек шестьдесят. У пианино сидел капельмейстер. Нас встретил главный режиссер и попросил обождать. Что они там пели в это время, я не разобрала, я была ни жива ни мертва.
Но вот настал перерыв. Капельмейстер попросил разрешения у хористов прослушать меня не в очередь. Хором послышалось согласие... Я спела первый акт из "Аиды". Начала я робко, стараясь побороть охватившую меня дрожь во всем теле, делая неимоверные усилия над собой, чтобы она не передалась голосу. Потом нервы мои понемногу сдались, и, овладев собой, я пела с большей уверенностью, чувствуя, что мой голос хорошо звучит. Когда я кончила, вдруг раздались дружные аплодисменты. Я неожиданно заслужила одобрение хористов. Они окружили меня одновременно все, забрасывая всевозможными вопросами. Я отвечала сразу десятерым. Татьяна Николаевна сияла и, собрав тоже вокруг себя слушателей, оживленно о чем-то с ними говорила. Режиссер благодарил меня и, конечно, не преминул долго и тепло держать мою руку в своей... Наконец, Татьяна Николаевна очутилась возле меня. Капельмейстер взял аккорд, хористы разделились, снова началась репетиция.
Режиссер подошел к нам и, бесцеремонно взяв Татьяну Николаевну под руку, близко прижавшись к ее плечу, повел к двери, что-то горячо рассказывая. Я следовала за ними. Бедная Татьяна Николаевна почти терялась в объятиях этой огромной фигуры, нагнувшейся, как демон, над ее тщедушной маленькой персоной. Мне было любопытно и смешно. Я никак не могла понять, почему он так нежно прижимается к ней и о чем нашлось у них так много говорить? Таким образом мы дошли до темного нижнего кулуара. Вдруг дверь главного входа с шумом распахнулась, и на пороге показалась энергичная женская фигура. Войдя в кулуар, не оборачиваясь, она сбросила на руки позади идущего господина великолепную чернобурую шубу и резким грудным голосом начала с места разносить каких-то людей, сбежавшихся ей навстречу со всех сторон. Наш нежный режиссер выпустил наконец Татьяну Николаевну, торопливо с нами простился и, пожав мне наскоро руку, но уже без прежней теплоты, шепнул: "Она вам все объяснит", -- и юркнул в темноту.
Мы страшно смеялись, идя домой. Все это похождение было донельзя забавно. Я горела от нетерпения узнать, в чем дело. Наконец, Татьяна Николаевна, сжалившись надо мной, рассказала мне, что голос мой и все остальное как нельзя лучше подходят, что в труппе такого голоса нет, поэтому некоторые оперы совсем не ставятся, что главные артисты очень этим недовольны, некоторые, порвав контракты, даже уехали, но беда в том, что я с моим голосом и репертуаром являюсь конкуренткой одному лицу, играющему большую роль в этом театре, что хороших меццо-сопрано там не терпят и не пропускают. "Лицом" этим, оказалось, была Л., знаменитая не голосом и талантом, а просто как подруга жизни богатого московского купца, для которой он содержал театр, сделав ее примадонной, и тратил бешеные деньги, чтобы создать ей эту театральную атмосферу. Очевидно, тут ничего нельзя было добиться.
Осенью я перебралась в Москву и написала о том мужу. К моему изумлению, он спокойно принял известие, что Маня в пансионе, и прислал мне вид на жительство. С новыми силами я принялась петь, все еще не теряя надежды использовать, наконец, свое знание. Да и жаль было терять результаты затраченных трудов.
В моем репертуаре был значительный пробел: не хватало русских опер, а без этого выступать в России невозможно. С этой целью я обратилась к Федору Петровичу Комиссаржевскому, заслуженному певцу и профессору пения московской консерватории, большому знатоку сценического дела. Мы стали изучать с ним русские оперы, и, чтобы я смогла освоиться со сценическими приемами, он проходил со мной целые действия и сцены на малой консерваторской сцене, прелестной, очень уютной, на которой мне было легче начинать как переходной к большой зале. Сцена эта принесена была в дар консерватории одним богатым московским меценатом. Чтобы освоиться с большой залой, мы репетировали и там с аккомпанементом под фортепьяно. Я с восторгом проводила там часы. С Комиссаржевским у нас завязались очень дружественные отношения. Он предсказывал мне очень хорошую карьеру и даже по моей просьбе поехал на следующее лето в Смоленск для участия в любительском спектакле, который предполагали устроить по случаю приезда великого князя Владимира Александровича.
Смоленское общество было озабочено, какое бы устроить развлечение для высоких гостей. Предводителем дворянства в то время был Николай Алексеевич Хомяков (впоследствии председатель Государственной думы), который много содействовал устройству в Смоленске музыкального общества под руководством Николая Сергеевича Кроткова. Кротков образовал очень недурной любительский оркестр и хор. Откликнулось очень много людей из всех слоев общества, и устраивались раз в месяц очень симпатичные музыкальные вечера, в которых я не раз принимала участие.
В ту зиму, когда я занималась с Федором Петровичем, Хомяков приехал ко мне в Москву и просил помочь устроить что-нибудь. Я тут же условилась с Комиссаржевским, что он приедет в Смоленск руководить устройством спектакля. Выбор наш остановился на устройстве оперного спектакля, так как оркестр и хор у нас были готовы. Предполагали поставить по одному действию из опер: "Рогнеда", "Фауст" и "Аида". Солисты: я, Дерюжинский -- тенор, его жена -- очень хорошее сопрано (оба учились в Италии у Ламперта), хотели еще просить Тартакова -- баритона. С участием хоров выходило очень хорошо.
Комиссаржевский приехал в Талашкино, и, чтобы познакомить его с Кротковым, мы с ним раз поехали в Смоленск на репетицию в Дворянском собрании какого-то очередного концерта. Все, казалось, шло отлично. Как вдруг одна провинциальная дама, не владеющая никакими талантами, но игравшая большую роль в нашем городе, испугалась, что если состоится этот спектакль, то ей придется отойти на второй план и не удастся быть главным действующим лицом в приеме высоких гостей. Пошли интриги, сплетни, обиды... Ей удалось каждого настроить, вооружить против другого, всех рассорить и, наконец, так ловко спутать карты, что спектакль расстроился. Тогда Комиссаржевский просто остался погостить у нас в Талашкине и, выписав какие-то воды, проделал там курс лечения на лоне природы. Мы много с ним пели и занимались музыкой.
В Москве мне пришлось несколько раз выступать в концертах. Однажды я пела в пользу общества дешевых квартир для, студентов. На этом вечере произошел печальный инцидент. Когда я приехала вечером в Дворянское собрание и меня боковыми ходами провожали в артистическую комнату, я уже заметила какое-то особенное возбуждение в толпе студентов, встречающихся на пути. Я видела группы молодых людей с зловещими лицами. Они о чем-то шептались, и даже, когда я проходила мимо них, я услыхала такую фразу: "И зачем ее пригласили петь?" -- почти с сожалением. Меня это смутило, но я только потом себе ее объяснила. Едва я вышла на эстраду, как мне тоже бросилось в глаза какое-то движение в зале и необычный шум, не прекращавшийся даже во время моего исполнения. Только что я спела арию: "Мне ли, Господи" Чайковского, как в зале раздался оглушительный звук пощечины, потом шум, крики, все встали с мест... Явилась полиция... Это студенты, недовольные за что-то на ректора Брызгалова, отомстили ему по-своему...
Зимой я как-то раз познакомилась со Станиславским (К.Алексеевым). В то время он был только любителем, но взгляды его на театр и отношение к делу уже свидетельствовали, что в нем много задатков серьезного творчества. Однажды я приняла участие в благотворительном спектакле, устроенном Станиславским в пользу общества дешевых квартир для учащихся в Консерватории. В театре "Парадиз" мы сыграли пьесу Крылова "Баловень"...

http://az.lib.ru/t/tenishewa_m_k/text_0010.shtml

[Gem]

Протосы жгут напалмом http://korrespondent.net/ukraine/events ... skih-mifov
Задорнов просто ребёнок по сравнению с этим полётом мысли.

[sergey43]

Мария Тенишева ВПЕЧАТЛЕНИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

ГЛАВА VIII Петербург -- Институт -- Б. -- Зыбины -- Остафьевы -- Знакомство с князем Тенишевым -- Париж -- Объяснение с князем

Моя мать решила прожить у себя в имении зиму и предоставила мне свою петербургскую квартиру. За те два года, что я на ней прожила, я серьезно потрудилась над рисунком. Одно время усердно ходила в школу Штиглица, но из-за одного обстоятельства должна была ее оставить... У нас там был преподаватель, некий Маршнер. Когда я на уроках рисования с гипсов старалась всегда сесть поближе к модели или просила мне дать лучшее место по своей близорукости, Маршнер всегда запрещал мне переходить с места на место, а раз как-то, при всем классе, очень резко ответил мне: "Если вы близоруки, то нечего и учиться рисовать"... Сказано это было так грубо, и это была такая явная несправедливость, что я ушла из школы и стала брать уроки у очень симпатичного художника Нила Алексеевича Гоголинского, с которым у меня установились дружественные, хорошие отношения, не прерывавшиеся до самой его смерти.
О театре я больше думать не смела, так как вся была во власти мужа, да, по правде сказать, меня и не очень тянуло окунуться в этот омут. Я пела много для себя, несколько раз с успехом в Смоленске и Москве на благотворительных концертах, у добрых знакомых, и все находили, что я хорошо пою. В Петербурге у меня составился небольшой, но приятный, симпатичный кружок. Павел Валерианович Столыпин и барон Петр Феликсович Мейендорф много и охотно аккомпанировали мне. Они оба были мне очень преданными друзьями, и в их обществе я чувствовала себя хорошо.
Маню по требованию мужа пришлось-таки отдать в институт, к моему великому неудовольствию. Муж, к счастью для него, наконец, немного образумился и принял место юрисконсульта у Нобеля и часто по делам уезжал в Баку. Мы с ним не встречались. В его отсутствие я виделась с дочерью, но из года в год наши отношения с ней, к моему великому горю, делались все холодней. Видимо, на девочку кто-то влиял, и не в мою пользу. Бывало, приеду к ней в приемный час, она выходит ко мне неприветливая, надутая. Разговор наш не клеится -- холодом так и веет. Сердце сжималось у меня от этих встреч.
Я не решалась смущать детскую душу, заставлять ее быть судьей наших отношений с ее отцом, становиться между нами. Считала нечестным осуждать, восстановлять ребенка против отца, отнимать иллюзии о нем. К несчастью, он думал иначе и, по-видимому, давно уже вливал яд в сердце моей дочери против меня. Эти преступные действия с его стороны принесли пышные плоды и причинили мне в свое время много горя.
В одну из поездок мужа в Баку я пошла навестить Маню в институт. Застаю ее в лазарете с подвязанной щекой. По ее словам, у них отчаянный казенный зубной врач, и не раз были примеры, что воспитанниц поручали родителям на несколько часов, чтобы полечиться у хорошего дантиста. Я, конечно, немедленно написала об этом начальнице, прося отпустить Маню со мной, но, долго не получая ответа, пошла наконец к инспектрисе. Каково же было мое удивление, когда она, жеманясь, разными намеками, с высоты своего величия дала мне понять, что, так как отец девочки отсутствует, она не может ее никуда отпустить и что мне ее ни в каком случае не поручит. Я долго не понимала этих намеков, смысла ее слов. Вдруг что-то дрогнуло во мне, кровь хлынула к щекам, и в ужасе, в душевном смятении я встала и убежала.
Мой муж, как оказалось потом, не пренебрегая ничем, посвящал в свои семейные дела даже институтский персонал. Он был малодушен, как старая баба, любил возбуждать к себе жалость и Бог весть как должен был клеветать на меня, чтобы завоевать к себе сострадание людей. Жаль, что честь существует только для немногих...
Тогда только я отдала себе отчет в кривых улыбках классных дам моей дочери, когда мне приходилось с чем-нибудь к ним обращаться.
Я была страшно уязвлена. Несправедливость, безосновательность подобного отношения ко мне глубоко оскорбили меня. Я едва отошла от этого потрясения и только тогда поняла, что всякий волен очернить меня потому только, что я одинока.
Давно уже ухаживал за мной полковник Б. и не раз делал мне предложение, но я не давала ему решительного ответа. Он был симпатичен, но я не питала к нему того глубокого чувства, которое в моем представлении делает брак чем-то связующим, прочным... После всех этих неприятностей с институтом, чувствуя свое круглое одиночество, нависшую надо мною клевету и подозрения, не находя опоры ни в ком, ни в матери, ни в чувстве дочери, я, в минуту тяжкого испытания, в порыве отчаяния, дала Б. свое согласие.
Брак по рассудку... Того ли я ждала от судьбы? Того ли призывало мое сердце? Насколько две натуры могут быть различны, настолько, до смешного, наши были противоположны друг другу. Б. был безусловно порядочный, образованный, остроумный, но исключительно и только светский, очень поверхностный человек. Ни искусства, ни музыки он не признавал и вообще не видел красоты. Он приводил себе в оправдание слова якобы Екатерины II (или Вольтера): "Из всех шумов музыка -самый неприятный".
С ним было весело и больше ничего.
Мало-помалу я привыкла к мысли, что жизнь моя устраивается совершенно противоположно тому идеалу, который жил в моей душе, но шаг этот зато вполне восстановлял меня в глазах тех пошляков, которые смотрят только на оболочку, имя же им -- легион. Я сразу приобретала положение, крупные связи, одно из стариннейших имен и огромное состояние -- чего же еще можно было желать? Да в эту минуту я и сама ничего и не желала другого. Я очень устала душой, пусто было у меня на сердце и в голове. Кроме того, в то время другого выхода не было, и все, казалось, устраивается к лучшему. Понемногу успокоившись, я примирилась со своей судьбой. Все притупилось во мне. Я была почти счастлива.
Б. командовал полком в провинции. Мы виделись с ним только во время его отпусков, которыми он часто пользовался благодаря своим связям. Решено было обвенчаться будущим летом, а после свадьбы мы предполагали устроиться в Москве. Во время отсутствия Б. я почти нигде не бывала, тихо жила, не покидая своих занятий, всей душой отдаваясь искусству, музыке и чтению. Столыпин, барон Мейендорф и князь Манвелов были моими постоянными гостями. По вечерам мы много болтали, занимаясь музыкой, и время проходило незаметно и приятно. Давно уже я была знакома с Александрой Николаевной Зыбиной и наездами в Петербург бывала у нее часто. Радушная, общительная, очень светская, она любила собирать вокруг себя общество. Узнав как-то от Столыпина, нашего общего знакомого, о моем приезде в Петербург, она заехала ко мне с упреком, что я ее совсем забыла, и тут же пригласила меня на вечер на 7 ноября, прося захватить с собой ноты.
-- Вы знаете, какое удовольствие доставляет мне ваше пение, -- сказала она, -- я хочу, чтобы вас, наконец, услыхал мой брат, князь Тенишев. Странно, мы с вами такие старые знакомые, а он до сих пор не имел случая даже познакомиться с вами. Брат большой любитель музыки и, я уверена, будет в восторге от вашего голоса.
У Зыбиной в это время гостила проездом ее старшая сестра Екатерина Николаевна Остафьева с двумя весьма зрелыми дочерьми. Они все трое были пашковки. Софи, старшая, была недоступно-холодная, фанатичная сектантка, играющая в миссионерку; Кати, младшая, наоборот -- пустенькая, светская девица, страстно любящая удовольствия, а главное, наряды, это был ее культ. У Остафьевой было еще два сына -- совершенно бесцветных. Сама же Остафьева представляла собой интереснейший тип тонкого иезуита, к тому же весьма неглупая, пронырливая и до виртуозности практичная.
В назначенный вечер я отправилась к Зыбиной. Она собрала у себя большое общество. Между приглашенными были барышни Пашковы, младшие дочери сектанта- апостола. Это были подруги Софи. Сектантство наложило на них печать чего-то нежизненного, Христовой простоты в них не было...
Мы уже пили чай, когда явился кн. Вячеслав Николаевич Тенишев. Мне его представили, и мы сразу сошлись, разговорились, как будто были давным-давно знакомы. Оказалось, что он хорошо знает Талашкино, охотясь каждый год по соседству. Мы много болтали в этот вечер, спорили. Взгляды князя на музыку вполне отвечали моим. Пение мое его, по-видимому, очаровало. Весь вечер он не отходил от меня и настоял, чтобы довезти меня домой в своей карете. Прощаясь, он просил разрешения бывать у меня. На другой день он прислал мне огромную корзину ландышей.
Из разговора я уже знала, что князь около шестнадцати лет со своей женой не в ладах. Брак этот считался в полном смысле слова неудачным. Имея потребность в семейной обстановке, князь невольно шел в семью своей сестры Остафьевой, с которой был довольно дружен и которая часто гащивала у него в отсутствие его жены. Остафьева не имела больших средств, и дружба с богатым братом усиленно раздувалась всей семьей -- это всем было выгодно.
В угоду ли князю -- не знаю, -- но Остафьева стала часто бывать у меня и постоянно приглашать к себе под разными предлогами, то "помузицировать" (она казалась влюбленной в мой голос), то ехать в театр. Делалось это так: ложа бралась князем, Остафьева поручала мне свою Кати, которая страстно любила удовольствия и одна в семье не подчинялась требованиям их секты, делая только вид, что разделяет убеждения матери и сестры. Как известно, пашковцы считают театр и все увеселения бесовским наваждением...
Я долго не понимала, что означало это скороспелое увлечение мною семьи Остафьевых, и бессознательно поддалась сближению. Князь же за это время успел сделаться моим постоянным гостем. Не проходило дня, чтобы мы так или иначе не виделись. Ежедневно в три часа он стал являться ко мне из своего правления, добродушно прося дать ему чашку чаю с талашкинским вареньем.
Но эти простые отношения, эти безоблачные минуты не могли длиться бесконечно. Однажды я с ужасом увидела, что нахожусь в удивительно странном положении. Какие-то чужие мне люди вошли непосредственно в мою жизнь и сразу стали играть в ней такую большую роль. И все это сделалось так просто -- само собой.
Князь настойчиво ухаживал за мной, я же не считала себя свободной. На грех, Б. в это время отсутствовал уже два месяца, и тут-то как раз нахлынула на меня эта неожиданная волна... По опыту зная всю людскую злобу,сама поторопилась написать Б. всю правду, прося его приехать поскорей.
Тем временем я была занята выжиганием по дереву огромной рамы для моего портрета, предназначавшегося Б. в подарок. Князь, являясь ко мне каждый день в тот же час, заставал меня обыкновенно за работой, а я уже так свыклась с ним, что принимала его без церемоний и, пока он пил чай, не отрывалась от работы. Мы болтали, и он снова уезжал в правление. Но мало-помалу моя усидчивость стала ему надоедать, и раз он спросил меня:
-- Отчего вы так торопитесь и кому это предназначается?
-- Тороплюсь окончить к праздникам, времени осталось мало, боюсь не успею. Это подарок моему жениху.
Он долго молчал.
-- А хотите знать, что я думаю? -- сказал он, наконец, отчеканивая каждый слог. -- Он этого никогда не получит.
В другой раз:
-- Право, бросьте вы это... Какой там жених?.. Не трудитесь понапрасну, я вам говорю, что этого никогда не будет.
Наконец я получила ответ от Б. Как полагается, он писал на французском языке. Меня это письмо совсем не удовлетворило, скорей расстроило своим легкомысленным тоном. Из него видно было, что Б. при всем своем желании сейчас никак не может покинуть полк -- ожидается какой-то смотр. Потом шли, как всегда, разные прибаутки, любезности и в конце между прочим фраза: "Дорогой друг, прошу вас прекратить эти ухаживания", -- и больше ничего. Хорошо было ему приказывать, а как было поступать? Как выйти из трудного положения -- вот вопрос.
Я не могла ни в чем упрекнуть князя. Он держался безукоризненно, корректно. Ни одной пошлости, ни малейшей вольности, ни одного неделикатного намека. Напротив, с каждым разом наши разговоры принимали все более и более задушевный характер. Его интересовало все, что меня касалось, мое прошлое, мои вкусы, мысли. Нехотя мне пришлось чистосердечно на многое ответить. Для благонамеренного человека лучшая политика -- откровенность. Да и как было не отвечать ему? Это был человек с железной волей, сильный духом. Он мягко, без малейшего усилия умел заставить говорить и делать, что хотел. Его считали крупным дельцом, умным, решительным человеком, создавшим много крупных коммерческих предприятий, между прочим, он был душой и организатором акционерного общества Брянских заводов.
В обращении он был добродушен, в манерах, туалете-- более чем прост. Меня подкупало в нем то, что он был совершенно несветский, серьезный, образованный человек, любил и понимал музыку, что с ним можно было говорить, но больше всего -- его сильный, независимый характер. Для него не существовало ни предрассудков, ни препятствий в достижении раз поставленной цели. Редкий тип человека, настоящий самородок! Но все-таки то, что случилось между мною и князем, хотя и не имело названия, но тяготило меня.
Наконец к Рождеству Б. приехал в Петербург. Я была очень рада его видеть и обо всем откровенно рассказала, не скрыв от него своего настроения, искренно от души посетовав, что он не поддержал меня и не приехал раньше. Тогда только он понял всю важность положения, сильно взволновался и выразил большое неудовольствие. Что-то проскользнуло в его словах вроде угрозы, как мне показалось, по адресу князя.
С приездом Б., к сожалению, ничего не уладилось, наоборот, он стал ревновать меня и мучить неосновательными подозрениями, упрекать и обвинять в том, в чем я была неповинна. Он, видимо, не знал меня и судил по себе. Но сомнения отравляют все и ничего взамен не восстанавливают. Князь тоже стал сумрачен, сильно не в духе и прекратил свои ежедневные визиты ко мне. Виделись мы редко и в последний раз встретились у Остафьевой перед отъездом ее за границу с дочерьми. Я заехала к ней проститься. Князь с этого вечера был насупленный и тоже по адресу Б. произносил какие-то угрожающие слова -- в воздухе пахло порохом.
Я в душе завидовала Остафьевым. Надоело мне всё и все -- нервы издергались. Потянуло тоже уехать куда-нибудь, вздохнуть свободно, стряхнуть с себя все эти путы.
Какая вы счастливая, что уезжаете... Возьмите меня с собой, -- сказала я шутя Остафьевой.
Поедемте, -- спокойно ответила Екатерина Николаевна, -- двух дней для сборов вам совершенно достаточно. Итак, вы с нами едете, это решено.
Князь и Кати принялись пресерьезно меня уговаривать. Прощаясь, Остафьева сказала мне:
-- До свидания, до четверга, в пять часов вечера на Варшавском вокзале, не правда ли?
Итак, я снова в Париже. Опять судьба забросила меня сюда в тяжелую минуту душевного разлада. Снова какая-то таинственная рука вывела на путь обновления. Я уехала из Петербурга в полном чаду. С Б. мы холодно простились, последние дни были очень тяжелые -- сцены и объяснения. В дороге я все еще была под этим гнетущим впечатлением.
Париж! Париж! Мой старый друг, мой спаситель... лес, в котором живешь и дышишь так же привольно, как в природе. Давно еще, давно я сравнила Париж с дремучим лесом. В нем всегда находишь успокоение, простор, богатейшую арену для самоусовершенствования и работы, полную возможность уединиться, собрать мысли, отдохнуть. В этот раз мне опять стало хорошо на душе. Казалось, все заботы миновали. Как-то не верилось такому счастью, не хотелось заглядывать вперед, принимать решение, зная, что еще наступят эти минуты, придется считаться с действительностью. А пока хотелось пожить хоть немного беззаботно, отдохнуть от всего.
С неделю я прожила в полном очаровании. Все занимало меня и радовало. С Остафьевыми я постоянно виделась. Одно обстоятельство немного омрачало мое блаженное состояние: письма Б., которые я получала ежедневно. В них было продолжение петербургского настроения, обидное недоверие и упреки. Я отписывалась как могла, но по совести не чувствовала за собой никакой вины. Это недоверие глубоко меня оскорбляло, и невольно ответы мои были не в примирительном духе.
Однажды, когда я сидела за подобным ответом, вдруг открывается дверь... и князь на пороге, сияющий такой, довольный. Я вскочила и снова в бессилии опустилась в кресло от испуга, неожиданности и смущения, закрыв лицо руками. В душе мелькнуло сознание, что с Б. все потеряно. Увы, действительность наступила слишком скоро...
Волю князя, его решение, когда он что-нибудь в голову заберет, никогда никому еще в жизни побороть не удавалось -- это был кремень. Он решил неумолимо стать между мной и Б., и это ему вполне удалось.
Мне стало ясно, что чем дальше, тем вопрос все больше усложняется, и ни переписке, ни словесным объяснениям этого недоразумения не разрешить. Что тут было делать? Оправдываться? Стараться примириться? Но как? Что я могла сказать? В глазах Б. я была несомненно кругом виновата. Обстоятельства все были против меня. Я же и сердцем и помыслом была чиста. Видно, не суждено мне было стать его женой. Между нами произошел окончательный разрыв. Встреча с князем была для меня роковой.
Пора, давно пора было нам с князем серьезно объясниться, выяснить наши отношения, выяснить правду в этом вихре событий.
Чего он хотел, войдя так смело в мою жизнь? Что за положение создал он, преградив мне путь к намеченной цели? И какая была его цель спутать все карты?
Этот сильный человек с громадной волей, эта отвага -- я должна сознаться -- были мне по душе. Зародившаяся симпатия не осудила его.
Но это был бы не он, если бы он посмел предложить мне что-либо такое, что не было бы на высоте его личности. Только серьезное увлечение, глубокое чувство могли оправдать его поступки. Когда руководит сердце -- оно уносит... Мы протянули друг другу руки -- судьба наша решилась.

http://az.lib.ru/t/tenishewa_m_k/text_0010.shtml

[Gem]

Что-то Кмит куда-то запропал. Наверное отмечает http://belapan.com/archive/2013/01/22/e ... 56_601062/

Минск, 22 января. Польское посольство отмечает 150-летие восстания 1863—1864 годов.

22 января чрезвычайный и полномочный посол Польши в Беларуси Лешек Шерепка отправился в город Свислочь (Гродненская область), чтобы возложить венки к памятникам руководителям восстания национально-революционных сил 1863—1864 годов Кастусю Калиновскому и Ромуальду Траугутту.

[Мистер Смитт]

... Gem, соскучился? :)

[sergey43]

Тему пора закрывать.

Gem, напоминаю тебе твой же призыв.

Или Кмит твой клон?

[sergey43]

Мистер Смитт, Кмит имеет на форуме минумум пару клонов, каждый из которых якобы занимает отличную друг от друга позицию.

С этими клонами (по сути, сам с собой) он устраивает диспут и тем самым пытается втянуть сюда, в националистическую грызню и остальных форумчан.


Пытаюсь выловить засланных казачков.
Полагаю все они проявили себя начиная со страницы 185.
Сейчас можно совершенно спокойно увидеть их "имена" и спокойно посмореть, как кто-то из них начал активно "отмываться" в других темах.


Имен пока называть не буду. Хочу посмотреть реакцию.

[Мистер Смитт]

... sergey43, ого, это уже интересно :)
... как сказал бы Петров, вот и до нас добрался мировой заговор :)

[sergey43]

Мистер Смитт, примерно так, как ты говоришь.

Я это понял уже давно, и своми методами, различием стиля постов (иногда неприятных для остальных, к сожалению) пытаюсь спровоцировать засланных ребятишек (некоторые из них, типа, свои простые парни). И они покупаются.

Кстати, клоны Кмита очень хорошо проявляются в согласованности действий и очень хорошо видны по схожести манеры разговора и письма (это примерно, как отпечатки пальцев)

[Polina2013]

sergey43, :give_rose: :give_rose: :give_rose:
Напоминаем СМОЛЕНСК ВСЕГДА БЫЛ РУССКИМ ГОРОДОМ - ВЕРОТЕРПИМЫМ, ГОСТЕПРИИМНЫМ,МНОГОНАЦИОНАЛЬНЫМ!!!
А мы - предкам под стать)))

[sergey43]

Polina2013, :give_rose: :give_rose: :give_rose: